Критика о творчестве Пушкина, отзывы современников и критиков XIX-XX вв.

Александр Сергеевич Пушкин является выдающейся фигурой в русской классической литературе.

В этой статье представлена критика о творчестве А. С. Пушкина, отзывы современников о произведения великого русского поэта и прозаика.

Критика о творчестве А. С. Пушкина, отзывы современников

П. И. Шаликов:

«Пушкин не может писать дурных стихов — это всем известно, это многими сказано, и это неоспоримо: следовательно, не о стихах Пушкина говорить должно; даже не о мыслях, которые, собственно, принадлежат прозе; но о том, что существенно составляет поэзию и чему нельзя довольно надивиться в поэте. Например, спрашиваю у себя, где, когда и как Пушкин мог приобресть такое опытное познание сердца человеческого? где, когда и как мог он научиться языку страстей во всяком положении? где, когда и как нашел он ключ к сокровеннейшим чувствам и помыслам? Кто ему дал искусство — одним очерком ясно представить характеры с их отдаленным развитием и происшествия с предбудущими последствиями? Кто дал ему кисть и краски — живописать для воображения точно так, как живописуется природа для глаз? Вот тайна поэта и поэзии! Он — чародей, властвующий безусловно над ними; она — волшебное зеркало, показывающее все под образом жизни, души, истины.»
(писатель и журналист П. И. Шаликов, критическая статья ««Евгений Онегин». Глава III», 1827 г.)

Ф. В. Булгарин:

«Сомневаюсь, чтобы между явными противниками Пушкина были такие, которые бы не сознались, что он гений. Пушкин начал писать в таких летах, когда невозможно делать усилий, чтоб быть стихотворцем. Природа создала его поэтом.»
(Ф. В. Булгарин, «Разбор поэмы «Полтава»», журнал «Северная пчела», №39, 30 марта 1829 г.)

Н. В. Гоголь:

«При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более называться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нем, как будто в лексиконе, заключилось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал все пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла. <…> 

Но увы! это неотразимая истина: что чем более поэт становится поэтом, чем более изображает он чувства, знакомые одним поэтам, тем заметней уменьшается круг обступившей его толпы и наконец так становится тесен, что он может перечесть по пальцам всех своих истинных ценителей.»

А. П. Милюков:

«Судьба Пушкина составляет самую любопытную и поучительную станицу в истории нашей поэзии.

Первые его произведения, еще молодые и незрелые, встречались с восторгом, перелетали с электрической быстротой из уст в уста, переписывались и заучивались во всей России. Их читали и деревенская барышня, и юноша на ученической скамейке, и офицер в походной палатке, и ученый в своем кабинете; они возбудили энтузиазм, до тех пор неизвестный. «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Цыганы», первые главы «Евгения Онегина» встречены были со всеобщим восторгом. Потом, когда гений Пушкина возмужал, когда его сочинения не были уже бледными подражаниями, незрелыми плодами молодости, а становились самобытными, оригинальными, тогда публика принимала их не с тем восторгом, как прежде, но почти равнодушно и без участия. <…> Это охлаждение публики сильно тревожило Пушкина в последние годы его жизни. <…>

…Пушкин не есть всемирный поэт и имеет значение только для своего отечества. Ясно, что Пушкин не принадлежит к великому семейству гениев мировых…»
(А. П. Милюков, «Очерк истории русской поэзии», СПб, 1847 г.)

Н. А. Добролюбов:

«Пушкин… в своей поэтической деятельности первый выразил возможность представить, не компрометируя искусства, ту самую жизнь, которая у нас существует, и представить именно так, как она является на деле. В этом заключается великое историческое значение Пушкина. Но и в Пушкине проявилось это не вдруг, и притом проявилось не с тою широтой взгляда, какой можно бы ожидать от такой художественной личности. <…> Натура неглубокая, но живая, легкая, увлекающаяся, и притом, вследствие недостатка прочного образования, увлекающаяся более внешностью, Пушкин не был вовсе похож на Байрона. <…>

…Пушкину долго не давалась русская народность… Одаренный проницательностью художника, Пушкин скоро постиг характер этого общества и, не стесняясь уже классическими приличиями, изобразил его просто и верно; общество было в восторге, что видит наконец настоящую, не игрушечную поэзию, и принялось читать и перечитывать Пушкина. С его времени литература вошла в жизнь общества, стала необходимой принадлежностью образованного класса. <…>

Жизнь все шла вперед; мир действительности, открытый Пушкиным и воспетый им так очаровательно, начал уже терять свою поэтическую прелесть; в нем осмелились замечать недостатки уже не во имя отвлеченных идей и заоблачных мечтаний, а во имя правды самой жизни. Ждали только человека, который бы умел изобразить недостатки жизни с таким же поэтическим тактом, с каким Пушкин умел выставить ее прелести. За людьми дело не стало: явился Гоголь. Он изобразил всю пошлость жизни современного общества; но его изображения были свежи, молоды, восторженны, может быть, более, чем самые задушевные песни Пушкина.»
(Н. А. Добролюбов, «О степени участия народности в развитии русской литературы», журнал «Современник», 1858 г.)

Апп. А. Григорьев:

«…Явился «поэт», явилась великая творческая сила, равная по задаткам всему, что в мире являлась не только великого, но даже величайшего: Гомеру, Данту, Шекспиру, — явился Пушкин… <…>

Пушкин был весь — стихия нашей духовной жизни, отражение нашего нравственного процесса, выразитель его, столько же таинственный, как сама наша жизнь.»

(Апп. А. Григорьев, «Время», 1861 г.)

Д. И. Писарев: 

«Если бы Белинский дожил до наших времен, то он принужден был бы сознаться, что некоторые художники далеко превзошли великого Пушкина даже в этой удивительной и специально художественной способности. Наши великие живописцы, господа Зарянко и Тютрюмов воспевают бобровые воротники красками и воспевают их так неподражаемо хорошо, что каждый отдельный волосок превращается в поэтическую картину и в перл создания. <…>

Если бы критика и публика поняли роман Пушкина так, как он сам его понимал; если бы они смотрели на него, как на невинную и бесцельную штучку, подобную «Графу Нулину» или «Домику в Коломне»; если бы они не ставили Пушкина на пьедестал, на который он не имеет ни малейшего права, и не навязывали ему насильно великих задач, которых он вовсе не умеет и не желает ни решать, ни даже задавать себе, — тогда я и не подумал бы возмущать чувствительные сердца русских эстетиков моими непочтительными статьями о произведениях нашего, так называемого, великого поэта. Но, к сожалению, публика времен Пушкина была так неразвита, что принимала хорошие стихи и яркие описания за великие события в своей умственной жизни. <…>

…Пушкин, при своем поверхностном и ребяческом взгляде на жизнь вообще и на женщину в особенности…»
(Д. И. Писарев, статья «Пушкин и Белинский», журнал «Русское слово», 1865 г.)

Проспер Мериме (французский писатель):

«Стихи Пушкина не менее сжаты по сущности, чем по форме, и всякое его стихотворение является плодом глубокого размышления. …Он долго разыскивает в своем колчане именно ту прямую и острую стрелу, которая неминуемо попадает в цель. Простота, а иногда и некоторый внешний беспорядок являются у него лишь расчетом утонченного мастерства.»
(Проспер Мериме (1803-1870 гг.), «Александр Пушкин»)

Н. Н. Страхов:

«Имя Пушкина растет. …Очарование имени Пушкина продолжается до сих пор и даже становится глубже. <…>

…Было после него несколько минут, когда новые литературные явления, казалось, навсегда заслоняли его; вкус к Пушкину тупел, и все внимание сосредоточивалось на новом предмете восторга. Но проходило время, и то, что вблизи казалось огромным, становилось на расстоянии меньше, и, наконец, мы видели, что Пушкин по-прежнему возвышается над всею нашею литературой, и до него и после него. <…>

Пушкин не был нововводителем. Он не создал никакой новой литературной формы и даже не пробовал создавать. Он писал точно такие же элегии, послания, поэмы, сонеты, романсы, какие обыкновенно писались тогда у нас и в иностранных литературах. «Евгений Онегин» имеет форму произведений Байрона, форма «Капитанской дочки» взята с романов Вальтера Скотта, а «Борис Годунов» есть по-видимому прямой сколок с трагедий Шекспира. <…>

…Для него все формы были равны… …Он… ни за какою формою не признавал ни безусловной законности, ни безусловной невыгодности… В каждой он чувствовал себя почти одинаково ловко; он вливал в них обыкновенно столько содержания, что оно, так сказать, поглощало форму. <…>

Любимый размер Пушкина опять самый обыкновенный, самый общеупотребительный, — четырехстопный ямб Ломоносовских од. …У Пушкина не было желания разнообразить размеры или выдумывать новые. <…> Пушкин… нашел… что нет нужды искать других размеров для других родов стихотворений и что в том же стихе он может выражать и множество других чувств. <…>

Но всего яснее обнаружилась эта беспримерная гибкость и подвижность пушкинского гения в языке. Пушкин так точно чувствовал значение, оттенок, красоту, физиономию каждого слова и каждого оборота слов, что не исключал из своей речи ни единого слова и ни единого оборота. Он употреблял их все, как скоро приходило их место и наступала в них надобность. Поэтому никакой изысканности, манерности, односторонности нет в языке Пушкина. <…>

…Пушкин поэзию, жившую в его душе, ценил выше всего, ей одной служил, одну ее хотел выражать. Пушкин был правдивейший и искреннейший из поэтов. <…> С совершенной отчетливостью он чувствовал, когда в нем действует вдохновение и когда нет, и не писал ни одного произведения, которое бы не вытекало прямо из души. Необыкновенная сила пушкинского гения обнаруживается именно в этом прямодушии. Более открытого, более прямо себя обнаруживающего поэта невозможно найти. Расстояние между душою Пушкина и его стихотворениями было так мало, что меньше и не бывает и быть не может. <…>

…Пушкин был правдивейший и искреннейший из поэтов. <…> Пушкин… свободно восходил на всякие высоты поэзии, никогда не изменяя правде.»
(Н. Н. Страхов, «Заметки о Пушкине», сборник «Складчина», 1874 г.)

Ф. М. Достоевский:

«Он [Пушкин] понял русский народ и постиг его назначение в такой глубине и в такой обширности, как никогда и никто. <…>

Я скажу… о любви Пушкина к народу русскому Это была любовь всеобъемлющая, такая любовь, какую еще никто не выказывал до него. <…> Он [Пушкин] преклонился перед правдой народною, он признал народную правду как свою правду. Несмотря на все пороки народа и многие смердящие привычки его, он сумел различить великую, суть его духа тогда, когда никто почти так не смотрел на народ, и принял эту суть народную в свою душу как свой идеал. <…>

Пушкин любил народ не за одни только страдания его. За страдания сожалеют, а сожаление так часто идет рядом с презрением. Пушкин любил всё, что любил этот народ, чтил всё, что тот чтил. Он любил природу русскую до страсти, до умиления, любил деревню русскую. Это был не барин, милостивый и гуманный, жалеющий мужика за его горькую участь, это был человек, сам перевоплощавшийся сердцем своим в простолюдина, в суть его, почти в образ его. <…> Русский дух разлит в творениях Пушкина, русская жилка бьется везде. <…>

Пушкин, по обширности и глубине своего русского гения, до сих пор есть как солнце над всем нашим русским интеллигентным мировоззрением. Он великий и непонятый еще предвозвеститель.»
(Ф. М. Достоевский, очерк «Пушкин, Лермонтов и Некрасов», «Дневник писателя», декабрь 1877 г.)

И. С. Тургенев:

«Он дал окончательную обработку нашему языку, который теперь по своему богатству, силе, логике и красоте формы признается даже иностранными филологами едва ли не первым после древнегреческого… <…>

Нет сомнения, что он создал наш поэтический, наш литературный язык, и нам и нашим потомкам остается только идти по пути, проложенному его учением.»
(И. С. Тургенев, «А. С. Пушкин», «Из речи, читанной… по поводу открытия памятника А. С. Пушкину, 1880 г.)

В. В. Розанов:

«В Пушкине есть одна, мало замеченная черта: по структуре своего духа он обращен к прошлому, а не к будущему. Великая гармония его сердца и какая-то опытность ума, ясная уже в очень ранних созданиях…

…Пушкин не имел вообще лично и оригинально возникшего в нем нового; но все, ранее его бывшее — в нем поднялось до непревосходимой красоты выражения, до совершенной глубины и, вместе, прозрачности и тихости сознания. Это — штиль вечера, которым закончился долгий и прекрасный исторический день. Отсюда его покой, отсутствие мучительно-тревожного в нем, дивное целомудрие, даже и в «Графе Нулине», «Руслане и Людмиле»…

Итак, с версией происхождения нашей литературы «от Пушкина» — надо покончить. <…>

Он [Пушкин], конечно, богаче, роскошнее, многодумнее и разнообразнее Лермонтова, точнее — Лермонтовских «27 лет»; он в общем и милее нам, но не откажемся же признаться: он нам милее по свойству нашей лени, апатии, недвижимости; все мы любим осень, «камелек», теплую фуфайку и валеные сапоги. Пушкин был «эхо»; он дал нам «отзвуки» всемирной красоты в их замирающих аккордах, и от него их без труда получая, мы образовываемся, мы благодарим его… <…>

Пушкин в своей деятельности… …угадываем в будущем; напротив, Лермонтов — даже не угадываем, как по «Бедным людям» нельзя было бы открыть творца «Карамазовых» и «Преступления и наказания»…

Но вот… общим инстинктом читателей Лермонтов поставлен сейчас за Пушкиным, и почти впереди Гоголя. Дело в том, что по мощи гения он несравненно превосходит Пушкина, не говоря о последующих: он весь рассыпается в скульптуры; скульптурность, изобразительность его созданий не имеет равного себе, и, может быть, не в одной нашей литературе.»
(В. В. Розанов, «Литературные очерки», СПб, издание П. Перцова, 1899 г.)

В. О. Ключевский:

«Пушкин не был поэтом какого-либо одинокого чувства или настроения, даже целого порядка однородных чувств и настроений: пришлось бы перебрать весь состав души человеческой, перечисляя мотивы его поэзии. <…>

Да в поэзии Пушкина… нет ни великого, ни малого: все уравнивается, становясь прекрасным, и стройно укладывается в цельное миросозерцание, в бодрое настроение. Простенький вид и величественная картина природы, скромное житейское положение и трагический момент, самое незатейливое ежедневное чувство и редкий порыв человеческого духа — все это выходит у Пушкина реально-точно и жизненно-просто и все освещено каким-то внутренним светом, мягким и теплым. Источник этого света — особый взгляд на жизнь, вечно бодрый, светлый и примирительный… <…>

…Если через поэзию Пушкина мы стали лучше понимать чужое и серьезнее смотреть на свое, то через нее же мы сами стали понятнее и себе самим и чужим.»
(В. О. Ключевский, «Памяти А. С. Пушкина», 1899 г.)

Д. С. Мережковский:

«Все говорят о народности, о простоте и ясности Пушкина, но до сих пор никто, кроме Достоевского, не делал даже попытки найти в поэзии Пушкина стройное миросозерцание, великую мысль. Эту сторону вежливо обходили, как бы чувствуя, что благоразумнее не говорить о ней, что так выгоднее для самого Пушкина. Его не сравнивают ни со Львом Толстым, ни с Достоевским…

В сравнении с музою Льва Толстого, суровою, тяжко-скорбною, вопиющею о смерти, о вечности, — легкая, светлая муза Пушкина, эта резвая «шалунья», «вакханочка», как он сам ее называл, — кажется такою немудрою, такою не серьезною. Кто бы мог сказать, что она мудрее мудрых? <…>

Пушкин сам себя не знал и только смутно предчувствовал все неимоверное величие своего гения. <…>

Отсутствие болезненного разлада, который губит таких титанов, как Байрон и Микеланжело, гармония природы и культуры, всепрощения и героизма, нового мистицизма и язычества — в Пушкине естественный и непроизвольный дар природы. Таким он вышел из рук Создателя. Он не сознал и не выстрадал своей гармонии.»

(Д. С. Мережковский, «Пушкин», 1911 г.)

Л. Н. Толстой:

«Чехов — это Пушкин, в прозе. Вот как в стихах Пушкина каждый может найти что-нибудь такое, что пережил и сам, так и в рассказах Чехова… читатель непременно увидит себя и свои мысли.»
(Л. Н. Толстой, сборник «Не могу молчать!», СПб, 1911 г.)

А. С. Пушкин в зеркале критики Серебряного века

В. С. Соловьев (1853-1900) Судьба Пушкина↓

И. Ф. Анненский (1855-1909) Пушкин и Царское Село↓

В.В. Розанов Пушкин↓

В. Я. Брюсов (1873-1924) «Медный Всадник»↓

В. Ф. Ходасевич(1886-1939) Петербургские повести Пушкина↓

М. О. Гершензон (1869-1925) Мудрость Пушкина↓

А. А. Блок (1880-1921) О назначении поэта (Речь, произнесенная в Доме литераторов на торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина)↓

С. Л. Франк (1877-1950) Светлая печаль↓

И. А. Ильин (1883-1954) Пророческое призвание Пушкина↓

С. Н. Булгаков (1871-1944) Жребий Пушкина↓

Г. В. Адамович (1892-1972) Пушкин↓

П. Б. Струве (1870-1944) Дух и слово Пушкина↓

М. И. Цветаева (1892-1941) Пушкин и Пугачев↓

А. А. Ахматова (1889-1966) «Каменный гость» Пушкина»↓

В. С. Соловьев (1853-1900)

Судьба Пушкина

<…> В Пушкине, по его собственному свидетельству, были два различные и несвязные между собою существа: вдохновенный жрец Аполлона и ничтожнейший из ничтожных детей мира. Высшее существо выступило в нем не сразу, его поэтический гений обнаруживался постепенно. В ранних его произведениях мы видим игру остроумия и формального стихотворческого дарования, легкие отражения житейских и литературных впечатлений. Сам он характеризует такое творчество, как «изнеженные звуки безумства, лени и страстей». Но в легкомысленном юноше быстро вырастал великий поэт, и скоро он стал теснить «ничтожное дитя мира». Под тридцать лет решительно обозначается у Пушкина «смутное влеченье чего-то жаждущей души», – неудовлетворенность игрою темных страстей и ее светлыми отражениями в легких образах и нежных звуках. «Познал он глас иных желаний, познал он новую печаль». Он понял, что «служенье муз не терпит суеты», что «прекрасное должно быть величаво», т. е. что красота, прежде чем быть приятною, должна быть достойною, что красота есть только ощутительная форма добра и истины. <…>

Светлый ум Пушкина хорошо понимал, чего от него требовали его высшее призвание и христианские убеждения; он знал, что должно делать, но он все более и более отдавался страсти оскорбленного самолюбия с ее ложным стыдом и злобною мстительностью. <…>

Поэзия сама по себе не есть ни добро, ни зло: она есть цветение и сияние духовных сил – добрых, или злых. У ада есть свой мимолетный цвет и свое обманчивое сияние. Поэзия Пушкина не была и не могла быть таким цветом и сиянием ада, а сохранить и возвести на новую высоту добрый смысл своей поэзии он уже не мог бы, так как ему пришлось бы всю душу свою положить на внутреннее нравственное примирение с потерянным в кровавом деле добром. Не то, чтобы дело дуэли само по себе было таким ужасным злом. Оно может быть извинительно для многих, оно могло быть извинительно для самого Пушкина в пору ранней юности. Но для Пушкина 1837 г., для автора «Пророка», убийство личного врага, хотя бы на дуэли, было бы нравственною катастрофою, последствия которой не могли бы быть исправлены «между прочим», в свободное от литературных занятий время, – для восстановления духовного равновесия потребовалась бы вся жизнь. <…>

1897

И. Ф. Анненский (1855-1909)

Пушкин и Царское Село

<…> Если на его лире, бесконечно видоизменяясь, никогда не смолкали «те гимны важные, внушенные богами…» и если слова Пушкина: «Служенье муз не терпит суеты; Прекрасное должно быть величаво» — истинное поэтическое признание, то за юношескими впечатлениями поэта в Царском Селе должна утвердиться их настоящая ценность.

Именно здесь, в этих гармонических чередованиях тени и блеска: лазури и золота; воды, зелени и мрамора; старины и жизни; в этом изящном сочетании природы с искусством Пушкин еще на пороге юношеского возраста мог найти все элементы той строгой красоты, которой он остался навсегда верен и в очертаниях образов, и в естественности переходов, и в изяществе контрастов (сравните их хотя бы с прославленными державинскими), и даже в строгости ритмов (например, в пятистопных ямбах «Бориса Годунова», где однообразная и величавая плавность достигается строгим соблюдением диерезы после четвертого слога).

Вы скажете: он видел после Кавказ, море, степи. Не обесценивая впечатлений южного периода, я позволил бы себе заметить, что Пушкин любовался грандиозными картинами гор и волн после того, как глаз его воспитался на спокойно и изящно-величавых контурах Царскосельских садов. Этого мало: в Царском Селе поэта окружали памятники нашего недавнего прошлого, в нем еще жил своей грандиозной и блестящей красотой наш восемнадцатый век, и Пушкин должен был тем живее чувствовать славу и обаяние недавних подвигов русского оружия, что его первые царскосельские годы совпали с событиями Отечественной войны. Не отсюда ли, не из этих ли садов, не от этих ли памятников, простых и строгих, но много говоривших сердцу впечатлительного юноши, идут те величавые образы, которые так бесконечно разнообразны на страницах его поэзии? <…>

Еще в «Воспоминаниях в Царском Селе» (1815) поэт изобразил два памятника: великолепный — Орловский, а рядом

В тени густой угрюмых сосен
Воздвигся памятник простой

— в честь победителя при Кагуле, Румянцева.

В этом сочетании нельзя ли видеть первого намека, первого эскиза для тех грандиозных образов, которые позже Пушкин облек: один — чертами Кутузова, другой — Барклая де Толли?

Не здесь ли Пушкина стали волновать впервые идеи исторической правды и возмездия? Не от спокойных ли гранитов Царскосельского сада шла мысль поэта, которая вылилась потом в великодушный призыв к оправданию развенчанной тени Наполеона?

Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень!

Не здесь ли Пушкин вообще получил вкус к историческим занятиям, эту склонность, столь определительную для всей его литературной деятельности?

Оставаясь в области лиризма, мы найдем, что именно в Царском Селе, в этом парке «воспоминаний» по преимуществу, в душе Пушкина должна была впервые развиться наклонность к поэтической форме воспоминаний, а Пушкин и позже всегда особенно любил этот душевный настрой. <…>

1899

В.В.Розанов

Пушкин

<…> У Пушкина давно замечено тяготение к контрастам. В таком отношении контраста стоят сын и отец в «Скупом рыцаре»; входящий к Альберту еврей есть еще контраст к легкомысленному и великодушному рыцарю и с тем вместе он ни мало не сроден и с рыцарем-отцом. Рачительный Сальери и гениальный Моцарт – в таком же между собою отношении взаимного отрицания. <…> Мир был для Пушкина необозримым пантеоном, полным божеского и богов, однако, везде в контрасте друг с другом, и везде – без вечного, которому-нибудь поклонения. Это и делает абсолютным его, но без абсолютного в нем кроме одного искания бестрепетной правды во всем, что занимало его ум. Вечный гений – среди преходящих вещей.

«Преходящими вещами» и остались для Пушкина все чужеродные идеалы. Они не отвергнуты, не опрокинуты. Нет, они все стоят на месте, и через поэзию Пушкина исторгают у нас слезы. Отсюда огромное воспитывающее и образующее значение Пушкина. Это – европейская школа для нас, заменяющая обширное путешествие и обширные библиотеки. Но дело в том, что сам Пушкин не сложил своих костей на чужом кладбище, но, помолившись, вернулся на родину цел и невредим. < …> Он ни в чем не был напряжен. И… с Байроном он был Байрон; с Ариной Родионовной – угадчик ее души, смиренный записыватель ее рассказов; и когда пришлось писать «Историю села Горюхина», писал ее как подлинный горюхинец. Универсален и прост, но всегда и во всем; без швов в себе; без «разочарований» и переломов. В самом деле, не уметь разочаровываться, а уметь только очаровывать – замечательная черта положительности. <…>

Обращаясь к императору Николаю, он говорил:

Начало славных дней Петра

Мрачили мятежи и казни,

Но правдой он привлек сердца;

Но нравы укротил наукой,

И был от буйного стрельца

Пред ним отличен Долгорукий,

Самодержавною рукой

Он смело сеял просвещенье.

Семейным сходством будь же горд,

Во всем будь пращуру подобен,

Как он – неутомим и тверд

И памятью, как он, незлобен.

Этой твердости и спокойствия тона не было у Жуковского, не было у нервно-капризного Грибоедова. Из этого трезво спокойного настроения его души вытекли внешние хлопоты его об основании журнала: его черновые наброски в самом деле все представляют собою как бы подготовительный материал для журнала; из них некоторые в тоне и содержании суть передовые статьи первоклассного публициста, другие суть критические статьи, и последние всегда большей зрелости и содержательности, чем у Белинского.

Появление «Современника» в формате, сохранившемся до минуты закрытия этого журнала, самым именем своим свидетельствует о крайней жадности Пушкина применить свой трезвый гений к обсуждению и разрешению текущих жизненных вопросов. Так из поэта и философа вырастал и уже вырос гражданин. <…>

С достаточным правом во всяком случае можно предполагать, что если бы Пушкин прожил еще десять-двадцать лет, – то плеяда талантов, которых в русской литературе вызвал его гений, соединилась бы под его руководством в этом широко и задолго задуманном журнале. И история нашего развития общественного была бы вероятно иная, направилась бы иными путями. Гоголь, Лермонтов, Белинский, Герцен, Хомяков, позднее Достоевский пошли вразброд. Между ними раскололось и общество. Все последующие, после Пушкина, русские умы были более, чем он, фанатичны и самовластны, были как-то неприятно партийны, очевидно, не справляясь с задачами времени своего, с вопросами ума своего, не умея устоять против увлечений. Можно почти с уверенностью сказать, что проживи Пушкин дольше, в нашей литературе, вероятно, вовсе не было бы спора между западниками и славянофилами, в той резкой форме, как он происходил, потому что авторитет Пушкина в его литературном поколении был громаден, а этот спор между европейским Западом и Восточной Русью в Пушкине был уже кончен, когда он вступил на поприще журналиста. <…>

В. Я. Брюсов (1873-1924)

«Медный Всадник»

<…> «Вступление» после картины современного Пушкину Петербурга, прямо названного «творением Петра», заканчивается торжественным призывом к стихиям – примириться со своим поражением и со своим пленом.

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия!

Да умирится же с тобой

И побежденная стихия:

Вражду и плен старинный свой

Пусть волны финские забудут…

Но Пушкин чувствовал, что исторический Петр, как ни преувеличивать его обаяние, все же останется только человеком. Порою из-под облика полубога будет неизбежно выступать облик просто «человека высокого роста, в зеленом кафтане, с глиняною трубкою во рту, который, облокотясь на стол, читает гамбургские газеты» («Арап Петра Великого»). И вот, чтобы сделать своего героя чистым воплощением самодержавной мощи, чтобы и во внешнем отличить его ото всех людей, Пушкин переносит действие своей повести на сто лет вперед («Прошло сто лет…») и заменяет самого Петра – его изваянием, его идеальным образом. Герой повести – не тот Петр, который задумывал «грозить Шведу» и звать к себе «в гости все флаги», но «Медный Всадник», «горделивый истукан» и прежде всего «кумир». Именно «кумиром», т. е. чем-то обожествленным, всего охотнее и называет сам Пушкин памятник Петра. /Выражение «гигант» не принадлежит Пушкину; это — поправка Жуковского. (Примеч. В. Я. Брюсова.)/

Во всех сценах повести, где является «Медный Всадник», изображен он как существо высшее, не знающее себе ничего равного. На своем бронзовом коне он всегда стоит «в вышине»; он один остается спокойным в час всеобщего бедствия, когда кругом «все опустело», «все побежало», все «в трепете». Когда этот Медный Всадник скачет, раздается «тяжелый топот2, подобный «грома грохотанью», и вся мостовая потрясена этим скаканьем, которому поэт долго выбирал подходящее определение – «тяжело-мерное», «далеко-звонкое», «тяжело-звонкое». Говоря об этом кумире, высящемся над огражденною скалою, Пушкин, всегда столь сдержанный, не останавливается перед самыми смелыми эпитетами: это – и «властелин Судьбы», и «державец полумира», и (в черновых набросках) «страшный царь», «мощный царь», «муж Судьбы», «владыка полумира».

Высшей силы это обожествление Петра достигает в тех стихах, где Пушкин, забыв на время своего Евгения, сам задумывается над смыслом подвига, совершенного Петром:

О, мощный властелин Судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте уздой железной

Россию поднял на дыбы?

Образ Петра преувеличен здесь до последних пределов. Это уже не только победитель стихий, это воистину «властелин Судьбы». Своей «роковой волей» направляет он жизнь целого народа. Железной уздой удерживает он Россию на краю бездны, в которую она уже готова была рухнуть /Мы понимаем это место так: Россия, стремительно несясь вперед по неверному пути, готова была рухнуть в бездну. Ее «седок», Петр, вовремя, над самой бездной, поднял ее на дыбы и тем спас. Таким образом, в этих стихах мы видим оправдание Петра и его дела. Другое понимание этих стихов, толкующее мысль Пушкина как упрек Петру, который так поднял на дыбы Россию, что ей осталось «опустить копыта» только в бездне, – кажется нам произвольным. Отметим кстати, что во всех подлинных рукописях читается «поднял на дыбы», а не «вздернул на дыбы» (как до сих пор печаталось и печатается во всех изданиях). (Примеч. В. Я. Брюсова.)/. И сам поэт, охваченный ужасом перед этой сверхчеловеческой мощью, не умеет ответить себе, кто же это перед ним.

Ужасен он в окрестной мгле!

Какая дума на челе!

Какая сила в нем сокрыта!

…………………………………

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

Таков первый герой «петербургской повести»: Петр, Медный Всадник, полубог. Пушкин позаботился, чтобы второй герой, «бедный, бедный мой Евгений», был истинною ему противоположностью. <…>

1909

В. Ф. Ходасевич(1886-1939)

Петербургские повести Пушкина

<…> Силы неведомые, нежданные и враждебные не дают жизни простых и смирных людей течь беспрепятственно. Они непрошено вторгаются в эту жизнь, как кто-то, нанявшийся в кухарки к коломенской вдове; они врываются, как Варфоломей ворвался в уединенный домик на Васильевском; они рушат и сносят все на своем пути, как воды, разрушившие домик Параши и ее матери. Таков внутренний, основной параллелизм всех этих повестей, теперь уже не двух, а трех. Борьба человека с неведомыми и враждебными силами, лежащими вне доступного ему поля действий, и составляет фабулу как «Уединенного домика на Васильевском», так и «Домика в Коломне» и «Медного Всадника».

«Медный Всадник» – апофеоз Петра. Но в глазах Пушкина великое и прекрасное в Петре сочеталось с ужасным:

…Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен.
Он весь, как Божия гроза.
(«Полтава»)

Так и в момент создания «Медного Всадника» Пушкин понимал, что все-таки царь Петр есть гений, душa того бедствия, которое стряслось над Евгением. Знал он и то, что, олицетворяя ужас в Петре, он в известном смысле делает трагедию «бедного Евгения» трагедией всей России. Поэтому правы те, кто, начиная еще с Белинского, придает «Медному Всаднику» смысл трагедии национальной. Такого смысла не упускал из виду и сам Пушкин, особенно в первой половине вступления и в словах второй части:

О мощный властелин Судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?

Но этот смысл повести – не единственный. Он лишь тесно прирос к другому, мною уже указанному, ради которого и подчеркнут не только несокрушимый, «медный», но и фантастический, страшный, демонский лик Петра. Но то, что для Пушкина было и прекрасно, и ужасно, для Евгения было только ужасно. То, на что спокойно мог смотреть Пушкин, было нестерпимо глазам Евгения. Он видел только демонический лик Петра. Ему казалось, что царь над волнами высится как их глава, как страшный и неподвижный предводитель демонов. И снова: «Ужасен он в окрестной мгле!» И не разберешь, усмиряет ли демонов его «простертая рука» – или их возбуждает, ведет на приступ. <…>

Что касается внутреннего соотношения повестей, то оно может быть установлено следующим образом. Основание всей группы – «Уединенный домик на Васильевском». Основная тема – столкновение человека с темными силами, его окружающими. Подарив «Уединенный домик» Титову, Пушкин отнесся к повести как к первоначальному, еще хаотическому, черновому замыслу. Расчленение этого хаоса привело поэта к созданию «Домика в Коломне» – повести, в которой возникшее столкновение разрешено комически, с победой на стороне человека. «Медный Всадник», как и сам «Уединенный домик на Васильевском», служит примером разрешения трагического. Однако и в «Уединенном домике на Васильевском», и в «Домике в Коломне», и в «Медном Всаднике» инициатива столкновения принадлежит темным силам. Продолжая расчленение основной темы, Пушкин впоследствии дает пример обратной возможности, то есть случая, когда инициатива конфликта принадлежит самому человеку: таким примером служит «Пиковая Дама». Здесь следует еще подчеркнуть, что трагическое разрешение конфликта объединительно выражено и здесь точно в такой же форме, как в двух предыдущих случаях: главный герой повести, Германн, сходит с ума. <…>

Итак, и Павла, и Евгения, и Германна, вступивших в сознательную борьбу с «чертями», которым «охота вмешиваться в людские дела», постигла одна и та же прискорбная участь. Только вдова из «Домика в Коломне» благополучно выдержала натиск темных сил. Но она и не думала с ними бороться как с дьяволами. Того, кто забрался к ней в дом, сочла она вором, не больше. Она его обессилила внезапным разоблачением – и «вор» бежал, как бежал Варфоломей, хотя и слишком поздно, но тоже разоблаченный Верой. Едва ли мы ошибемся, если скажем, что последний вывод из пушкинских петербургских повестей таков: возводя черта на слишком высокую ступень или хотя бы только поднимая его до себя, как делали Павел, Евгений и Германн, мы лишь увеличиваем его силу, – и борьба с ним становится для нас невозможной. Дьявол, как тень, слишком скоро перерастает своего господина. Однако для всех, кто мыслит и колеблется, неизбежна участь этих «безумцев бедных». <…>

Тою же осенью 1830 года, там же, в Болдине, почти одновременно с «Домиком в Коломне» написаны «Каменный Гость» и «Гробовщик». Прямая связь между последними двумя произведениями зорко замечена была еще А.С. Искозом в его статье о «Повестях Белкина», хотя и была истолкована несколько иначе. В самом деле: вызов пьяного и глупого гробовщика совершенно тождествен с вызовом Дон Жуана: и тот и другой в порыве дерзости зовут мертвецов к себе на ужин. Мертвецы приходят. Но сознательно дерзкий Жуан погибает: ожившая статуя губит его, как погубил оживший Всадник Евгения. А дерзнувший спьяна, по глупости гробовщик принимает у себя целую толпу мертвых, но потом просыпается – и все оказывается вздором, маревом, сном, и он мирно садится пить чай. <…>

1915

М. О. Гершензон (1869-1925)

Мудрость Пушкина

<…> Мицкевич несомненно был прав, когда назвал «Пророка» Пушкина его автобиографическим признанием. Недаром в «Пророке» рассказ ведется от первого лица; Пушкин никогда не обманывал. Очевидно, в жизни Пушкина был такой опыт внезапного преображения; да иначе откуда он мог узнать последовательный ход и подробности события, столь редкого, столь необычайного? В его рассказе нет ни одного случайного слова, но каждое строго-деловито, конкретно и точно, как в клиническом протоколе. Эти удивительные строки надо читать с суеверным вниманием, чтобы не упустить ни одного признака, потому что то же может случиться с каждым из нас, пусть частично, и тогда важно проверить свой опыт по чужому. Показание Пушкина совершенно лично, и вместе вневременно и универсально; он как бы вырезал на медной доске запись о чуде, которое он сам пережил и которое свершается во все века, которое, например, в конце 1870-х годов превратило Льва Толстого из романиста в пророка.

Уже первое четверостишие ставит меня в тупик: нужно слишком много слов, чтобы раскрыть содержание, заключенное в 15 словах этой строфы. Пушкин свидетельствует, что моменту преображения предшествует некое тайное томление, тоска, беспричинная тревога. Дух жаждет полноты, сам не зная какой, привычный быт утратил очарование, и жизнь кажется пустыней. И вдруг, — помимо личной воли, помимо сознания, непременно вслед за каким-нибудь житейским событием, может быть малым, но глубоко потрясающим напряженные нервы («на перепутьи»), — наступает чудо.

И вот, начинается преображение: ущербное существо постепенно наполняется силою. Кто мог бы подумать, что ранее всего преображаются органы чувств? Но Пушкин определенно свидетельствует: чудо началось с того, что я стал по иному видеть, стал замечать то, что раньше было скрыто от моих взоров, хотя и всечасно пред ними. Затем безмерно стал чуток мой слух; я услыхал невнятные мне дотоле вечно звучащие голоса вещей. Еще прошел срок, и я не узнал своей речи; точно против воли, я стал скрытен в слове, заговорил мудро и осторожно. Только теперь, когда непонятным образом обновлены уже и зрение, и слух, и слово, — только теперь человек ощущает в себе решимость признаться себе самому и исповедовать пред людьми, что он преображен (пылающий уголь вместо сердца). Но и сознав себя, он одну минуту испытывает смертельный ужас, ибо преображением он исторгнут из общежития и противопоставлен ему, как безумный: «Как труп, в пустыне я лежал». Но вот, нахлынул последний вал, — душа исполнилась до края; теперь он знает: это не личная воля его, это Высшая воля стремится широким потоком чрез его дух. Отныне он не будет действовать, ибо дух его полон; его единственным действием станет слово: «Глаголом жги сердца людей». В то время как деятели будут бороться со злом и проводить реформы, он будет, может быть, выкликать: «Lumen coelum, sancta Rosa!» и клич его будет устрашать ущербных, грозя им Страшным судом.

Наконец, последняя форма экстатической полноты — вдохновение поэта. Это полнота перемежающаяся, наступающая внезапно и так же внезапно исчезающая. Человек, всецело погруженный в ущербное бытие, вдруг исполняется силой; жалкий грешник на краткое время становится пророком, и глаголом жжет сердца людей. Эту двойственность Пушкин изобразил в стихотворении «Поэт». Чем вызывается преображение? чей непостижимый призыв вдруг пробуждает спящую душу? — здесь все тайна; Пушкин говорит метафорами: «Аполлон требует поэта», «до слуха коснулся божественный глагол». Но самую полноту он изображает отчетливо, и если собрать воедино черты, которыми Пушкин обрисовал вдохновение, то оно может быть определено, как гармонический бред. <…>

Что́ Пушкин называет «умом», в отличие от рассудка, — тождественно для него с вдохновением: «Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно и объяснению оных. Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии». («О вдохновении и восторге», 1824 г.) Здесь весь смысл — в слове: «живейшему»; на нем ударение. Если бы критики, читая «Вакхическую песнь» Пушкина, сумели расслышать главное в ней, — ее экстатический тон, — они не стали бы объяснять слова: «да здравствует разум!» как прославление научного разума. Это стихотворение — гимн вдохновенному разуму, уму-солнцу, которому ясно противопоставляется «ложная мудрость» холодного, расчетливого ума.

Разум порожден остылостью духа (думы по его определению суть «плоды подавленных страстей»). Там, в низинах бытия, где прозябают холодные, разум окреп и вычислил свои мерила, и там пусть царствует, — там его законное место. Но едва вспыхнуло пламя, — личность тем самым изъята из-под власти разума; да не дерзнет же он святотатственно стеснять бушевание страсти. Вот почему Пушкин, страшно сказать, ненавидит просвещение и науку. Для Пушкина просвещение — смертельный яд, потому что оно дисциплинирует стихию в человеческом духе, ставя ее помощью законов под контроль разума, тогда как в его глазах именно свобода этой стихии, ничем не стесненная, есть высшее благо. Вот почему он просвещение, т. е. внутреннее укрощение стихии, приравнивает к внешнему обузданию ее, к деспотизму. Эти два врага, говорит он, всюду подстерегают божественную силу:

Судьба людей повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Иль просвещенье, иль тиран;

В «Цыганах» читаем:

Презрев оковы просвещенья,
Алеко волен как они;

и в уста Алеко он влагает такой завет сыну:

Расти на воле, без уроков…
Пускай цыгана бедный внук
Не знает неги просвещенья
И пышной суеты наук.

Сколько усилий было потрачено, чтобы забелить это черное варварство Пушкина! Печатали: «там на страже — Непросвещенье иль тиран», или: «Коварство; злоба и тиран», «Иль самовластье, иль тиран», и в песне Алеко: «Не знает нег и пресыщенья». Но теперь мы знаем, что Пушкин написал именно так. <…>

1919

А. А. Блок (1880-1921)

О назначении поэта (Речь, произнесенная в Доме литераторов на торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина)

<…> Пушкин разумел под именем черни приблизительно то же, что и мы. Он часто присоединял к этому существительному эпитет «светский», давая собирательное имя той родовой придворной знати, у которой не осталось за душой ничего, кроме дворянских званий; но уже на глазах. Пушкина место родовой знати быстро занимала бюрократия. Эти чиновники и суть наша чернью; чернью вчерашнего и сегодняшнего дня: не знать и не простонародье; не звери, не комья земли, не обрывки тумана, не осколки планет, не демоны и не ангелы. Без прибавления частицы «не» о них можно сказать только одно: они люди; это – не особенно лестно; люди – дельцы и пошляки, духовная глубина которых безнадежно и прочно заслонена «заботами суетного света».

Чернь требует от поэта служения тому же, чему служит она: служения внешнему миру; она требует от него «пользы», как просто говорит Пушкин; требует, чтобы поэт «сметал сор с улиц», «просвещал сердца собратьев» и пр.

Со своей точки зрения, чернь в своих требованиях права. Во-первых, она никогда не сумеет воспользоваться плодами того несколько большего, чем сметание сора с улиц, дела, которое требуется от поэта. Во-вторых, она инстинктивно чувствует, что это дело так или иначе, быстро или медленно, ведет к ее ущербу. Испытание сердец гармонией не есть занятие спокойное и обеспечивающее ровное и желательное для черни течение событий внешнего мира. <…>

Однако дело поэта, как мы видели, совершенно несоизмеримо с порядком внешнего мира. Задачи поэта, как принято у нас говорить, общекультурные; его дело – историческое. Поэтому поэт имеет право повторить вслед за Пушкиным:

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Говоря так, Пушкин закреплял за чернью право устанавливать цензуру, ибо полагал, что число олухов не убавится.

Дело поэта вовсе не в том, чтобы достучаться непременно до всех олухов; скорее добытая им гармония производит отбор между ними, с целью добыть нечто более интересное, чем среднечеловеческое, из груды человеческого шлака. Этой цели, конечно, рано или поздно достигнет истинная гармония; никакая цензура в мире не может помешать этому основному делу поэзии.

Не будем сегодня, в день, отданный памяти Пушкина, спорить о том, верно или неверно отделяя Пушкин свободу, которую мы называем личной, от свободы, которую мы называем политической. Мы знаем, что он требовал «иной», «тайной» свободы. По-нашему, она «личная»; но для поэта это не только личная свобода:

…Никому

Отчета не давать; себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья —

Безмолвно утопать в восторгах умиленья —

Вот счастье! Вот права!..

Это оказано перед смертью. В юности Пушкин говорил о том же:

Любовь в тайная свобода

Внушили сердцу гимн простой.

Эта тайная свобода, эта прихоть – слово, которое потом всех громче повторил Фет («Безумной прихоти певца!»), – вовсе не личная только свобода, а гораздо большая: она тесно связана с двумя первыми делами, которых требует от поэта Аполлон. Все перечисленное в стихах Пушкина есть необходимое условие для освобождения гармонии. Позволяя мешать себе в деле испытания гармонией людей – в третьем деле, Пушкин не мог позволить мешать себе в первых двух делах; и эти дела – не личные. <…>

Пушкин умер. Но «для мальчиков не умирают Позы», сказал Шиллер. И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура.

Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит.

Это – предсмертные вздохи Пушкина, и также – вздохи культуры пушкинской поры.

На свете счастья нет, а есть покой и воля. <…>

1921

С. Л. Франк (1877-1950)

Светлая печаль

При всем значении трагизма в творчестве Пушкина, его уяснение представило бы духовный мир Пушкина в искаженной перспективе, если его не дополнить. Глубоко и ясно видя трагизм человеческой жизни, Пушкин, сполна его изведав, ведает и такой глубинный слой духовной жизни, который уже выходит за пределы трагизма и по самому своему существу исполнен покоя и светлой радости. Он находит его в уединении, в тихой сосредоточенности размышления и творчества. Наряду с словами «мятежный», «томление», «мука», «страсть», такие слова, как «уединение», «умиление», «тишина», «дума», «чистый», «светлый», «ясный» составляют основной элемент пушкинского словаря. «В глуши звучнее голос лирный, живее творческие сны». «В уединеньи величавом… творческие думы в душевной зреют глубине». «Для сердца новую вкушаю тишину. В уединении мой своенравный гений познал и тихий труд и жажду размышлений». Ему ведома «светлых мыслей красота». В ушедшей юности ему дороги только «минуты умиленья, младых надежд, сердечной тишины», «жар и нега вдохновенья». «Я знал и труд, и вдохновенье, и сладостно мне было жарких дум уединенное волненье». «Ты вновь со мною, наслажденье, спокойны чувства, ясен ум». Стремление к уединенному созерцанию и наслаждение им проходят через всю жизнь и творчество Пушкина, по большей части символизируясь в культе «пенатов» (или «ларов»).

И в этой области мы тоже находим у Пушкина некое философское обоснование его душевного настроения. Оно дано в его известном «гимне» пенатов («Еще одной высокой, важной песни…»). Здесь Пушкин достигает глубины мистического самосознания. Совершенно несущественно при этом, что мысль его облечена в излюбленную им мифологическую форму античного культа пенатов. Как видно из самого текста стихотворения, это есть только неопределенное, условное обозначение для «таинственных сил», с которыми в тишине уединения соприкасается углубленное самосознание.

Здесь Пушкин находит ясные, проникновенные слова для выражения основного положения мистического опыта, в разных формах, но всегда с одинаковым смыслом выраженного множеством мистиков. Оно состоит в том, что в последней глубине человеческой души для сосредоточенного, отрешенного от внешних впечатлений и волнений самосознания открывается, как говорит св. Франциск Сальский, «уже нечто сверхчеловеческое», горит «искорка» божественного света (Мейстер Экгарт).

Этим последний, глубинный слой человеческого духа отчетливо отмежеван от чисто субъективной – пользуясь словом Ницше, «человеческой, слишком человеческой» – душевной жизни. Философское и религиозное различие между «духом» и «душой» становится отчетливым только на основании этого сознания. <…> Сам Пушкин признает в себе эту двойственность в форме указания на чередование в нем двух разнородных духовных состояний: «Прошла любовь, явилась муза…» и «Пока не требует поэта» и пр. Но столь же характерна их одновременная совместность в нем. Это вносит в его жизнь двойственность, в которой источник и некоторого нравственного несовершенства, и необычайной внутренней просветленности и углубленности. В молодости, в петербургский и кишиневский период жизни он сочетает и разгул буйного веселья, и мучения страстной любви и ревности с почти отшельнически-уединенным созерцанием и нравственным размышлением, плоды которого выражены, например, в «Деревне» и в «Послании к Чаадаеву» («В стране, где я забыл тревоги прежних лет», «Для сердца новую вкушаю тишину» и пр.). Даже последние дни его жизни, перед дуэлью, проникнуты той же двойственностью. В то время, как он кипел в страстных муках оскорбленного самолюбия, написал исступленно-бешеное оскорбительное письмо к Геккерну (основанное к тому же лишь на непроверенном и, как теперь выяснилось, несправедливом подозрении), ставил условием дуэли: «чем кровавее, тем лучше» – в это самое время, по свидетельству Плетнева, «у него было какое-то высокое религиозное настроение. Он говорил о судьбах Промысла и выше всего ставил в человеке качество благоволения ко всем».

Пушкину в течение всей его жизни не удавалось то, что иногда удается и средним людям, менее страстным, чем он: духовное умиротворение практической нравственной жизни, исцеление от душевного мятежа (на это – с излишней суровостью – указал Вл. Соловьев). Как метко сказал Тютчев: «он был богов орган живой, но с кровью в жилах – жаркой кровью». Лишь на смертном одре он достиг последнего, полного нравственного очищения и просветления. <…>

Тишина, гармоничность, неизъяснимая сладость и религиозная просветленность скрытого, глубинного слоя духа Пушкина дают ему, с одной стороны, в силу контраста, возможности особенно отчетливо и напряженно сознавать и трагизм, и суету, и ничтожество человеческой жизни. С другой стороны, окрашивается светлым колоритом само это трагическое сознание. Именно в силу религиозного характера этого глубинного духовного слоя, т. е. сознания его онтологической значительности, Пушкин воспринимает религиозную значительность, святость всяческого творения, всех явлений мира. Поэтическое восприятие красоты – красоты женщины и красоты природы – есть для него одновременно утешающее и просветляющее религиозное сознание. Мятежная эротика Пушкина – один из главных источников его трагического жизнеощущения – имеет тенденцию переливаться в религиозную эротику. Он не может «смотреть на красоту без умиления»; совершенная женская красота есть для него явление чего-то, стоящего «выше мира и страстей», и в ее созерцании он «благоговеет богомольно перед святыней красоты». <…>

Самое трогательное выражение это настроение получает в описании духовного преображения мучительной безответной любви в самоотверженное благоволение: «Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим». Это стихотворение, быть может, одно из наиболее нравственно-возвышенных в мировой лирике. В общей символической форме этот основоположный для Пушкина процесс просветления и преображения выражен в стихотворении «Последняя туча рассеянной бури». Этому символическому описанию успокоения и просветления соответствует изумительная по краткости и выразительности формула в описании того же начала в духовной жизни: в одном стихотворном наброске Пушкин высказывает требование, чтобы его душа была всегда «чиста, печальна и покойна». И наконец этот процесс просветления завершается благостным приятием всей трагики жизни. «Все благо… Благословен и день забот, благословен и тьмы приход». <…>

1924

И. А. Ильин (1883-1954)

Пророческое призвание Пушкина

<…> И вот, первое, что мы должны сказать и утвердить о нем, это его русскость, его неотделимость от России, его насыщенность Россией.

Пушкин был живым средоточием русского духа, его истории, его путей, его проблем, его здоровых сил и его больных узлов. Это надо понимать – и исторически, и метафизически.

Но, высказывая это, я не только не имею в виду подтвердить воззрение, высказанное Достоевским в его известной речи, а хотел бы по существу не принять его, отмежеваться от него. <…> Это задание состояло в том, чтобы духовно наполнить и оформить русскую душевную свободу, – и тем оправдать ее религиозно и исторически, и тем указать ей ее пути, и тем заложить основу ее воспитания, и тем пророчески указать русскому народу его жизненную цель.

Вот она, эта цель: жить в глубочайшей цельности и искренности – божественными содержаниями – в совершенной форме…

Кто, кроме Пушкина, мог поднять такое задание? И чем, если не боговдохновенным вдохновением, возможно разрешить его? А Пушкин принял его, разрешил и совершил.

<…> Опасность этой созерцательной свободы состоит в пассивности, в бесплодном наблюдении, в сонливой лени. Чтобы эта опасность не одолела, созерцательность должна быть творческою, а лень – собиранием сил или преддверием вдохновения…

Пушкин всю жизнь предавался внешнему и внутреннему созерцанию, и воспевал «лень»; но чувствовал, что он имел право на эту «лень», ибо вдохновение приходило к нему именно тогда, когда он позволял себе свободно и непринужденно пастись в полях и лугах своего созерцания. И, Боже мой, что это была за «лень»! Чем заполнялась эта «пассивная», «праздна» созерцательность! Какие плоды она давала!

Вот чему он предавался всю жизнь, вот куда его влекла его «кочующая лень», его всежизненное, всероссийское бродяжество:

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Безмолвно утопать в восторгах умиленья —

Вот счастье! вот права!..

Прав был Аристотель, отстаивая право на досуг для тех, в ком живет свободный дух! Прав был Пушкин, воспевая свободное созерцание и творческое безделие! Он завещал каждому из нас – заслужить себе это право, осмыслить национально-русскую созерцательность творчеством и вдохновением. <…>

Пушкин был весь – игра, весь – творческая легкость, весь – огонь импровизации. Не за это ли друзья его – Жуковский, Вяземский, Дельвиг – прозвали его «Сверчком»? И вот, на протяжении всей своей жизни он учится духовной концентрации, предметному вниманию, сосредоточенному медитированию. Вот что означают его признания:

«Учусь удерживать вниманье долгих дум».

«Иль думы долгие в душе моей питаю».

«И ваши творческие думы

В душевной зреют глубине».

И на протяжении всей своей жизни он требует от своего импровизаторского дара – совершенной формы. Строгость его требований к себе была неумолимой. Он всегда чувствовал, что он «должен» сказать и чего он «не властен» и «не смеет» сказать. За несколько лет до смерти он пишет о себе: «Прозой пишу я гораздо неправильнее (чем стихами), а говорю еще хуже…»

Итак, вот его завещание русскому народу: гори, играй, импровизируй, но всегда учись сосредоточенному труду и требуй от себя совершенной формы. <…>

1932

С. Н. Булгаков (1871-1944)

Жребий Пушкина

<…> В зависимости от того, как мы уразумеваем Пророка, мы понимаем и всего Пушкина. Если это есть только эстетическая выдумка, одна из тем, которых ищут литераторы, тогда нет великого Пушкина, и нам нечего ныне праздновать. Или же Пушкин описывает здесь то, что с ним самим было, т. е. данное ему видение божественного мира под покровом вещества? Сначала здесь говорится о томлении духовной жажды, которое его гонит в пустыню: уже не Аполлон зовет к своей жертве «ничтожнейшего из детей мира»», но пророчественный дух его призывает, и не к своему собственному вдохновению, но к встрече с шестикрылым серафимом, в страшном образе которого ныне предстает ему Муза. И вот

Моих зениц коснулся он –

Открылись вещие зеницы

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он,

И их наполнил шум и звон.

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

За этим следует мистическая смерть и высшее посвящение:

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный, и лукавый,

И жало мудрое змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал…

И после этого поэт призывается Богом к пророческому служению: «Исполнись волею Моей». В чем же эта воля? «Глаголом жги сердца людей»!

Если бы мы не имели всех других сочинений Пушкина, но перед нами сверкала бы вечными снегами лишь эта одна вершина, мы совершенно ясно могли бы увидеть не только величие его поэтического дара, но и всю высоту его призвания. Таких строк нельзя сочинить, или взять в качестве литературной темы, переложения, да это и не есть переложение. Для пушкинского Пророка нет прямого оригинала в Библии. Только образ угля, которым коснулся уст Пророка серафим, мы имеем в 6-й главе кн. Исаии. Но основное ее содержание, с описанием богоявления в храме, существенно отличается от содержания пушкинского Пророка: у Исаии описывается явление Бога в храме, в Пророке явленная софийность природы. Это совсем разные темы и разные откровения. Однако и здесь мы имеем некое обрезание сердца, Божие призвание к пророческому служению. Тот, кому дано было сказать эти слова о Пророке, и сам ими призван был к пророческому служению. Совершился ли в Пушкине этот перелом, вступил ли он на новый путь, им самим осознанный? Мы не смеем судить здесь, дерзновенно беря на себя суд Божий. Но лишь в свете этого призвания и посвящения можем мы уразумевать дальнейшие судьбы Пушкина. Не подлежит сомнению, что поэтический дар его, вместе с его чудесной прозорливостью, возрастал, насколько он мог еще возрастать, до самого конца его дней. Какого-либо ослабления или упадка в Пушкине как писателе нельзя усмотреть. Однако остается открытым вопрос, можно ли видеть в нем то духовное возрастание, ту растущую напряженность духа, которых естественно было бы ожидать, после 20-х годов, на протяжении 30-х годов его жизни? Не преобладает ли здесь мастерство над духовной напряженностью, искусство над пророчественностью? Не чувствуется ли здесь скорее некоторое духовное изнеможение, в котором находящийся во цвете сил поэт желал бы скрыться в заоблачную келью, хотя и «в соседство Бога», а сердце, которое умело хотеть «жить, чтобы мыслить и страдать», просит «покоя и воли», – «давно, усталый раб, замыслил я побег»? Эту тонкую, почти неуловимую перемену в Пушкине мы хотим понять, чтобы и в этом также от него научиться. <…>

Пророческое творчество в нем, извне столь «аполлиническое», уживается с мрачными безднами трагического дионисизма, сосуществованием двух планов, в которых творчество продолжает свою жизнь преимущественно как писательство. Для многих писателей, если не для большинства, такая двупланность является удовлетворяющим жизненным исходом, духовным обывательством, увенчиваемым музой. Так для многих, но не для Пушкина. Ибо Пушкин был Пушкин, и его жизнь не могла и не должна была благополучно вмещаться в двух раздельных планах. Расплавленная лава страсти легко разрывает тонкую кору призрачного аполлинизма, начинается извержение.

Совершилось смещение духовного центра. Равновесие, необходимое для творчества, было утрачено, и эта утрата лишь прикрывалась его железным самообладанием. Духовный источник творчества иссякал… <…>

1937

Г. В. Адамович (1892-1972)

Пушкин

Пробираясь к Пушкину сквозь давние и порой неизбежно-тягостные школьные впечатления, сквозь тысячи готовых формул насчет «свет­лой гармонии» или кропотли­вые труды и нескончаемые распри пушкинистов, ища на­стоящей встречи с ним, первое, что чувствуешь: несрав­ненная прелесть и трагизм.

Не от поэзии только. Жизнь Пушкина отмечена теми же чертами, и в «Онегине», в по­следних главах его, одно сливается с другим. Петербург, будто всегда морозный, его царственный «строгий строй­ный вид» с льдистыми отблесками на невском граните. Пыш­ные балы, «свет» – неулови­мое сейчас понятие, с чем-то губительным, леденящем в нем, произносимое Пушкиным и Лермонтовым почти так же, как Байрон говорил «они» о своих безымянных врагах. Наталья Николаевна Гончарова…

Она сидела у стола

С блестящей Ниной Воронскою,

Сей Клеопатрою Невы,

И, верно, согласились б вы,

Что Нина мраморной красою

Затмить соседку не могла,

Хоть ослепительна была.

О ком это написано, кто «сидит у стола»? Татьяна? Образ Татьяны сливается в нашем представлении с образом Натальи Николаевны, – а слова «блестящий», «мраморный», «ослепительный», относящиеся к ее сопернице, действительно слепят глаза. Кстати, не пора ли восстановить «Онегина» в правах как глубочайшее и во всяком случае прекраснейшее создание Пушкина, в согласии со старыми оценками, вразрез с большинством новейших, отводящих первое место «Медному всаднику», маленьким трагедиям, даже «Полтаве»? В «Онегине» есть та крылатая небрежность, та вольная простота, которая дается лишь полной властью над темой, полным в нее проникновением. Брюсов вышел из «Медного всадника», «Онегин» был ему недоступен. Именно в «Онеги­не» — Россия. Не в том, конечно, дело, что Пушкин в нем изобразил или «отобразил» русское общество, но в том, что впервые уйдя к са­мым истокам жизни, к влажным, низшим ее пластам, он нашел в себе силы все осветить отблеском поэзии. Про­щальный монолог Татьяны… нет, об этом даже нельзя пи­сать, для таких слов нет дру­гих слов, не оскорбительных рядом с ними. Все — «ветошь маскарада».

Вместе с тем «Онегин» — едва ли не самая грустная вещь Пушкина, уже проникну­тая кое-где тоном «Пора, мой друг, пора…». (Об этом, на­помню, есть несколько необыкновенно-прозорливых стра­ниц у Белинского). Удивитель­но то, что душой, по природе такой здоровой, нетребова­тельной, ни к каким «неприя­тиям» несклонной, в сущности даже веселой, смешливой, мог­ла овладеть такая тоска! Ни просвета, ни надежды. Крыш­ка захлопнута, и «от судеб за­щиты нет» («Цыганы».— Ред.)<…>

Пушкин был лишен ощуще­ния (или, может быть, правильнее сказать, свободен от ощущения) греха и воздая­ния, падения и искупления, рая и ада, если угодно – бога и дьявола. Гетевское или шекспировское начало в нем было неизмеримо сильнее дантовского. Из новых поэтов он абсолютно чужд, например, Бодлеру. Ни в напевах пушкинских стихов, ни в завязках и развязках пушкинских замыслов нет ничего, входящего как бы «извне» и куда-то страстно влекущегося. Даже если случится Пушкину набрести на какие-то ультра-романтические звуки, он замыкает их в «вещь», в «стихотворение», как в «О, если правда, что в ночи…» («Заклинание» — Ред.). Пушкина часто сравнивают с ангелом, с небесным явлением, но в том-то и «небесность» его, что он к небу равнодушен.

Один лермонтовский «вздох» уводит нас отсюда за триде­вять земель, и в сущности, и Лермонтов, и Гоголь, при всей их формальной связи с Пуш­киным, при всей благодарно­сти и благоговении, были как бы безотчетной, но страстной репликой Пушкину, немедленным ему возражением. Гоголь — в особенности. Он будто затем и явился, чтобы сразу отбросить свою чудовищную, гигантскую тень на все, что Пушкин создал, и, сжигая «Мертвые души», он мысленно сжигал и пушкинские «грешные» поэмы. Лермонтов отсту­пился тоже, — и в поисках «незаменимых», «звуков иных», и даже в тревожном психоло­гизме своей прозы, расщепив­шей пушкинского безмятежно цельного человека пополам. <…>

1937

П. Б. Струве (1870-1944)

Дух и слово Пушкина

<…> Самыми любимыми словами, т. е. обозначениями вещей, событий и людей, у Пушкина оказались прилагательные: ясный и тихий и все производные от этих или им родственные слова.

Еще раньше я в специальном этюде установил значение для Духа, т. е. для мысли и чувства Пушкина, другого понятия: неизъяснимый. Понятие это полярно понятию ясный, как его отрицание. Ясный дух Пушкина смиренно склонялся перед Неизъяснимым в мире, т. е. перед Богом, и в этом смирении ясного человеческого духа перед Неизъяснимым Божественным Бытием и Мировым Смыслом и состоит своеобразная религиозность великого «таинственного певца» Земли Русской.

Но, установив это, естественно было и надлежало пойти дальше. На всем пространстве Пушкинского творчества с его юношеских и до самых зрелых произведений слова: ясный и неизъяснимый, тихий и тишина сопровождают его мысль и чувство. <…>

Затем 1887 год — истекает срок авторского права на сочинения Пушкина, и в миллионах экземпляров его творения растекаются по необъятной русской земле. Если смерть Пушкина была первым раскрытием его величавого образа, а чествование его памяти в связи с освящением памятника было таким вторым раскрытием, то 1887 год знаменует целую эпоху в том процессе, которым Пушкин становился подлинно народным. <…>

Он — живой образ творческой гармонии, он — красота и мера. Есть что-то для русской культуры пророчески-ободряющее, что именно Пушкин, этот спокойный великан, стоит в начале русской подлинно национальной самобытной литературы. <…>

1937

М. И. Цветаева (1892-1941)

Пушкин и Пугачев

<…> Ни одной крупной фигуры Пушкин Пугачеву не противопоставил (а мог бы: поручика Державина, чуть не погибшего от пугачевского дротика; Суворова, целую ночь стерегущего пленного Пугачева). В лучшем случае, другие — хорошие люди. Но когда кого в литературе спасала «хорошесть» и кто когда противостоял чаре силы и силе чары? (Себе в опровержение: однажды спасла и вознесла: отца Савелия, в «Соборянах». Себе же — в подтверждение: но это больше чем литература и больше чем хорошесть, и есть сила, бо’льшая чары — святость.)

В «Капитанской дочке» единственное действующее лицо — Пугачев. Вся вещь оживает при звоне его колокольчика. Мы все глядим во все глаза и слушаем во все уши: ну, что-то будет? И что бы ни было: есть Пугачев — мы есьмы.

Пушкинский Пугачев, помимо дани поэта — чаре, поэта — врагу, еще дань эпохе: Романтизму. У Гёте — Гётц, у Шиллера — Карл Моор, у Пушкина — Пугачев. Да, да, эта самая классическая, кристальная и, как вы ее еще называете, проза — чистейший романтизм, кристалл романтизма. Только те своих героев искали и находили либо в дебрях прошлого, этим бесконечно себе задачу облегчая и отдаленностью времен лишая их последнего правдоподобия, либо (Лермонтов, Байрон) — в недрах лирического хаоса, — либо в себе, либо в нигде, Пушкин же своего героя взял и вне себя, и из предшествующего ему поколения (Пугачев по возрасту Пушкину — отец), этим бесконечно себе задачу затрудняя. Но зато: и Карл Моор, и Гётц, и Лара, и Мцыри, и собственный пушкинский Алеко — идеи, в лучшем случае — видения, Пугачев — живой человек. Живой мужик. И этот живой мужик — самый неодолимый из всех романтических героев. Сравнимый только с другим реалистическим героем, праотцем всех романтических: Дон-Кихотом. <…>

Пушкинский Пугачев есть рипост поэта на исторического Пугачева, рипост лирика на архив: «Да, знаю, знаю, все как было и как все было, знаю, что Пугачев был низок и малодушен, все знаю, но этого своего знания — знать не хочу, этому несвоему, чужому знанию противопоставляю знание — свое. Я лучше знаю. Я лучшее знаю: 
Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман.

Обман. «По сему, что поэт есть творитель, еще не наследует, что он лживец, ибо поэтическое вымышление бывает по разуму так — как вещь могла и долженствовала быть» (Тредьяковский).

Низкими истинами Пушкин был завален. Он все отмел, все забыл, прочистил от них голову как сквозняком, ничего не оставил, кроме черных глаз и зарева. «Историю Пугачевского бунта» он писал для других, «Капитанскую дочку» — для себя.

Пушкинский Пугачев есть поэтическая вольность, как сам поэт есть поэтическая вольность, на поэте отыгрывающаяся от навязчивых образов и навязанных образцов.

Но что же Пушкина заставило, только что Пугачева отписавши, к Пугачеву вернуться, взять в герои именно Пугачева, опять Пугачева, того Пугачева, о котором он всё знал? Именно что не всё, ибо единственное знание поэта о предмете поэту дается через поэзию, очистительную работу поэзии. <…>

1937

А. А. Ахматова (1889-1966)

«Каменный гость» Пушкина»

<…> В самом деле, ведь если бы Дон Гуана убил Дон Карлос, никакой трагедии бы не было, а было бы нечто вроде «Les Marrons du feu» Мюссе, которыми Пушкин так восхищался в 1830 году за отсутствие нравоучения и где донжуановский герой («Mais c’est du don Juan») гибнет случайно и бессмысленно. Пушкинский Дон Гуан гибнет не случайно и не бессмысленно. Статуя Командора — символ возмездия, но если бы еще на кладбище она увлекла с собой Дон Гуана, то тоже еще не было бы трагедии, а скорее театр ужасов или l’Ateista fulminado средневековой мистерии. Гуан не боится смерти. Мы видим, что он нисколько не испугался шпаги Дона Карлоса и даже не подумал о своей возможной гибели. Потому-то Пушкину и нужен поединок с Доном Карлосом, чтобы показать Гуана в деле. Совсем не таким мы видим его в финале трагедии. И вопрос вовсе не в том, что статуя — потустороннее явление: кивок в сцене на кладбище тоже потустороннее явление, на которое, однако, Дон Гуан не обращает должного внимания. Гуан не смерти и не посмертной кары испугался, а потери счастья. Оттого-то его последнее слово: «о Дона Анна!». И Пушкин ставит его в то единственное (по Пушкину) положение, когда гибель ужасает его героя. И вдруг мы узнаем в этом нечто очень хорошо нам известное. Пушкин сам дает мотивированное и исчерпывающее объяснение развязки трагедии. «Каменный гость» помечен 4 ноября 1830 года, а в середине октября Пушкин написал «Выстрел», автобиографичность которого никто не оспаривает. Герой «Выстрела» Сильвио говорит: «Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем… Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!» Из этого можно заключить, что Пушкин считал гибель только тогда страшной, когда есть счастье. <…>

Как бы то ни было, «Каменный гость» — единственная из «Маленьких трагедий», не напечатанная при жизни Пушкина. Действительно, можно легко себе представить, что то, что мы теперь раскапываем с превеликими трудностями, для самого Пушкина плавало на поверхности. Он вложил в «Каменного гостя» слишком много самого себя и относился к нему, как к некоторым своим лирическим стихотворениям, которые оставались в рукописи независимо от их качества. Пушкин в зрелый свой период был вовсе не склонен обнажать «раны своей совести» перед миром (на что, в какой-то степени, обречен каждый лирический поэт), и я полагаю, что «Каменный гость» не был напечатан потому же, почему современники Пушкина при его жизни не прочли окончания «Воспоминания», «Нет, я не дорожу…» и «Когда в объятия мои…», а не потому, почему остался в рукописи «Медный всадник». <…>

1947

Критика о творчестве а. с. пушкина, отзывы современников и критиков xix-xx вв.

Творчество А. С. Пушкина в критике разных эпох. Сравнительный типологический анализ статей В. Г. Белинского (8-я, 9-я, из цикла «Сочинения Александра Пушкина»), Д. И. Писарева («Пушкин и Белинский»), Д. С. Мережковского («Пушкин»)

ID: 81668

Название работы: Творчество А. С. Пушкина в критике разных эпох. Сравнительный типологический анализ статей В. Г. Белинского (8-я, 9-я, из цикла «Сочинения Александра Пушкина»), Д. И. Писарева («Пушкин и Белинский»), Д. С. Мережковского («Пушкин»)

Категория: Доклад

Предметная область: Литература и библиотековедение

Описание: Пушкина в критике разных эпох. Белинского 8я 9я из цикла Сочинения Александра Пушкина Д. Вообще творчеству Пушкина Белинский посвящает огромное количество критических статей и сочинений. Обратимся к 89 статьям сочинения Александра Пушкина.

Язык: Русский

Дата добавления: 2015-02-21

Размер файла: 39.06 KB

Работу скачали: 11 чел.

Творчество А. С. Пушкина в критике разных эпох. Сравнительный типологический анализ статей В. Г. Белинского (8-я, 9-я, из цикла «Сочинения Александра Пушкина»), Д. И. Писарева («Пушкин и Белинский»), Д. С. Мережковского («Пушкин»).

Обратите внимание

Творчеству А.С.Пушкина в русской критике отводится большое место. Разные критики по-разному оценивают вклад поэта в русскую литературу. Белинский пишет, что «Пушкин был на Руси полным выразителем своей эпохи». Вообще, творчеству Пушкина Белинский посвящает огромное количество критических статей и сочинений.

Обратимся к 8-9 статьям сочинения Александра Пушкина. Статьи посвящены роману А. С. Пушкина “Евгений Онегин”, они были последовательно опубликованы в 1844—1845 годах в журнале “Отечественные записки”. В свое время роман “Евгений Онегин” вызвал многочисленные отклики современников.

Все эти отклики, в высшей степени противоречивые, отражали неустойчивость эстетического сознания эпохи. Однако при всех разногласиях их объединяло одно — непонимание гениального новаторства, оригинальности и подлинного смысла пушкинского произведения.

Белинский поставил себе цель: “Раскрыть по возможности отношение поэмы к обществу, которое она изображает”,— и весьма преуспел в этом. Говоря о романе А. С. Пушкина “Евгений Онегин” в целом, Белинский отмечает его историзм в воспроизведенной картине русского общества.

Критик считает “Евгения Онегина” поэмой исторической, хотя в числе ее героев нет ни одного исторического лица. Глубокое знание обиходной философии, которым обладал Пушкин, сделало “Онегина” произведением оригинальным и чисто русским.

“Пушкин взял эту жизнь, как она есть, не отвлекая от нее только одних поэтических ее мгновений; взял ее со всем холодом, со всею ее прозою и пошлостию…— отмечает Белинский.— “Онегин” есть поэтически верная действительности картина русского общества в известную эпоху”.

Большое место в статье отводится творчеству П. Автор дает оценку его деятельности:

«В ней Пушкин является не просто поэтом только, но и представителем впервые пробудившегося общественного самосознания: заслуга безмерная! До Пушкина русская поэзия была не более, как понятливою и переимчивою ученицею европейской музы, – и потому все произведения русской поэзии до Пушкина как-то походили больше на этюды и копии, нежели на свободные произведения самобытного вдохновения».

Далее Б. пишет о романе «Е.О», как о величайшем произведении, создать которое под силу лишь «великому гению» – Пушкину.

«Разгадать тайну народной психеи, для поэта, – значит уметь равно быть верным действительности при изображении и низших, и средних, и высших сословий.

Кто умеет схватывать резкие оттенки только грубой простонародной жизни, не умея схватывать более тонких и сложных оттенков образованной жизни, тот никогда не будет великим поэтом и еще менее имеет право на громкое титло национального поэта. Великий национальный поэт равно умеет заставить говорить и барина, и мужика их языком….

И первым таким национально-художественным произведением был “Евгений Онегин” Пушкина. В этой решимости молодого поэта представить нравственную физиономию наиболее оевропеившегося в России сословия нельзя не видеть доказательства, что он был и глубоко сознавал себя национальным поэтом.

Важно

По мнению Белинского, в лице Онегина, Ленского и Татьяны Пушкин изобразил русское общество в одной из фаз его образования и развития. Критик дал характеристику образам романа.

Характеризуя Онегина, он замечает: “Большая часть публики совершенно отрицала в Онегине душу и сердце, видела в нем человека холодного, сухого и эгоиста по натуре. Нельзя ошибочнее и кривее понять человека!.. Светская жизнь не убила в Онегине чувства, а только охолодила к бесплодным страстям и мелочным развлечениям…

Онегин не любил расплываться в мечтах, больше чувствовал, нежели говорил, и не всякому открывался. Озлобленный ум есть тоже признак высшей натуры…”.

«Велик подвиг Пушкина, что он первый в своем романе поэтически воспроизвел русское общество того времени и в лице Онегина и Ленского показал его главную, то есть мужскую, сторону; но едва ли не выше подвиг нашего поэта в том, что он первый поэтически воспроизвел, в лице Татьяны, русскую женщину».

В вышерассмотренных критических статьях Белинский учел и вместе с тем решительно отверг все те мелкие и плоские толкования пушкинского романа, которыми грешила критика с момента появления его первой главы и вплоть до публикаций статей Белинского. Он, напртив подтвердил свое мнение о гениальности Пушкина. Раскрыл основные мотивы художественности романа Е.О. Назвал П. «Истинным отцом нашей поэзии».

Шестидесятые годы – самая блестящая эпоха в истории русской критики и литературы XIX века.

Победивший в русской литературе критический реализм сложился в мощное направление, которое теоретически и организационно вдохновлялось редакцией «Современника» во главе с Некрасовым, Чернышевским, Добролюбовым и Щедриным.

Эту историческую роль вместе с «Современником» разделял другой журнал демократического направления – «Русское слово», издававшийся Г. Е. Благосветловым, в котором главным критиком был Писарев.

Рассмотрев четыре больших статьи Чернышевского об анненковском издании сочинений Пушкина (1855), можно сделать вывод, что Пушкин для него – тема чисто историческая, уже решенная Белинским в его «пушкинских статьях».

Совет

Чернышевский разделял мнение Белинского о том, что Пушкин – истинный отец нашей поэзии, воспитатель эстетического чувства. В лице Пушкина русское общество впервые признало писателя «великим, историческим деятелем». При этом, может быть, выше, чем Белинский, Чернышевский оценивал ум Пушкина и содержание его поэзии.

Пушкин – человек «необыкновенного ума», каждая его страница «кипит умом и жизнью образованной мысли».

“Творения Пушкина, создавшие новую русскую литературу, образовавшие новую русскую поэзию”, по глубокому убеждению критика, “будут жить вечно”.

“Не будучи по преимуществу ни мыслителем, ни ученым, Пушкин был человек необыкновенного ума и человек чрезвычайно образованный; не только за тридцать лет, но и ныне в нашем обществе немного найдется людей, равных Пушкину по образованности”.

“Художнический гений Пушкина так велик и прекрасен, что, хотя эпоха безусловного удовлетворения чистой формой для нас миновала, мы доселе не можем не увлекаться дивной, художественной красотой его созданий. Он – истинный отец нашей поэзии”.

Пушкин “не был поэтом какого-нибудь определенного воззрения на жизнь, как Байрон, не был даже поэтом мысли вообще, как, например, Гете и Шиллер. Художественная форма “Фауста”, “Валленштейна”, или “Чайльд-Гарольда” возникла для того, чтобы в ней выразилось глубокое воззрение на жизнь; в произведениях Пушкина мы не найдем этого. У него художественность составляет не одну оболочку, а зерно и оболочку вместе”.

Пушкин был для Писарева пройденной ступенью. Он мог ими гордиться, но особо ими не интересовался. Историко-литературная концепция, столь широкая у Белинского, у Писарева уже не захватывала даже «гоголевского» периода. Его уже не волновали проблемы предшествовавшего поколения писателей.

Он считал, что современная литература только и может по-настоящему осознать свои боевые задачи, если будет отталкиваться от прошлого, его героев, его эстетики. Только люди с эстетическим чувством, говорил Писарев, зачитываются и знают наизусть сочинения Пушкина, Лермонтова и Гоголя.

«Что же касается до большинства, то оно или вовсе не читает их, или прочитывает их один раз, для соблюдения обряда, и потом откладывает в сторону и почти забывает» («Схоластика XIX века»).

Он ставил только один вопрос: следует ли нам читать Пушкина сейчас? И отвечал отрицательно. Пушкина следует сдать в архив вместе с Ломоносовым, Державиным, Карамзиным и Жуковским.

Пушкин для Писарева — только «великий стилист», «легкомысленный версификатор».

Никакой «энциклопедией русской жизни» и «актом самосознания» для общества роман «Евгений Онегин» не был: «В самом герое, Онегине, ничего передового и симпатичного нет. Татьяна — идеальничающая посредственность».

Судьба героев прошлого определяется Писаревым так: с Онегиным мы не связаны решительно ничем; Бельтов, Чацкий, Рудин лучше Онегина, без них не могло бы быть и нас, это наши учителя, но их время прошло навсегда с той минуты, как появились Базаровы, Лопуховы и Рахметовы («Пушкин и Белинский»).

Обратите внимание

В итоге генеалогия героев времени вырисовывалась следующим образом: по прямой линии выстраивались Чацкий, Печорин, Бельтов, Рудин, Базаров, затем Лопухов, Кирсанов, Вера Павловна и Рахметов. Онегин выпадал из галереи как натура слишком прозаическая и нисколько не альтруистическая.

В своей статье Мережковский использует оценку творчества Пушкина его современниками:

«Пушкин есть явление чрезвычайное, – пишет Гоголь в 1832 году, – и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет.

В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в той же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла”.

В другом месте Гоголь замечает: “в последнее время набрался он много русской жизни и говорил обо всем так метко и умно, что хоть записывай всякое слово: оно стоило его лучших стихов; но еще замечательнее было то, что строилось внутри самой души его и готовилось осветить перед ним еще больше жизнь”.

Мережковский стчитает, что авторитет Писарева поколеблен, но не пал.

Его отношение к Пушкину кажется теперь варварским; но и для тех, которые говорят явно против Писарева, наивный ребяческий задор демагогического критика все еще сохраняет некоторое обаяние.

Грубо утилитарная точка зрения Писарева, в которой чувствуется смелость и раздражение дикаря перед созданиями непонятной ему культуры, теперь анахронизм: эта точка зрения заменилась более умеренной либерально-народнической, с которой Пушкина, пожалуй, можно оправдать в недостатке политической выдержки и прямоты.

Тем не менее, Писарев, как привычное тяготение и склонность ума, все еще таится в бессознательной глубине многих современных критических суждений о Пушкине. Писарев, Добролюбов, Чернышевский вошли в плоть и кровь некультурной русской критики: это – грехи ее молодости, которые не легко прощаются. Писарев, как представитель русского варварства в литературе, не менее национален, чем Пушкин, как представитель высшего цвета русской культуры.

Все говорят о народности, о простоте и ясности Пушкина, но до сих пор никто, кроме Достоевского, не делал даже попытки найти в поэзии Пушкина стройное миросозерцание, великую мысль

Важно

Его не сравнивают ни со Львом Толстым, ни с Достоевским: ведь те – пророки, учители или хотят быть учителями, а Пушкин только поэт, только художник

Пушкин подобно Гёте, рассуждающий о мировой поэзии, о философии, о религии, о судьбах России, о прошлом и будущем человечества, – это было так ново, так странно и чуждо заранее составленному мнению

Трудность обнаружить миросозерцание Пушкина заключается в том, что нет одного, главного произведения, в котором поэт сосредоточил бы свой гений, сказал миру все, что имел сказать, как Данте – в “Божественной комедии”, как Гёте – в “Фаусте”.

«Сочинения Пушкина, – говорит Гоголь, – где дышит у него русская природа, так же тихи и беспорывны, как русская природа.

Их только может совершенно понимать тот, чья душа так нежно организована и развилась в чувствах, что способна понять неблестящие с виду русские песни и русский дух; потому что чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочим, совершенная истина»

Достоевский отметил удивительную способность Пушкина приобщаться ко всяким, даже самым отдаленным культурным формам, чувствовать себя как дома у всякого народа и времени

Способность Пушкина перевоплощаться, переноситься во все века и народы свидетельствует о могуществе его культурного гения

Ни Гоголь, ни Достоевский не отметили в творчестве Пушкина одной характерной особенности, которая, однако, отразилась на всей последующей русской литературе: Пушкин первый из мировых поэтов с такою силою и страстностью выразил вечную противоположность культурного и первобытного человека

Поэзия Пушкина представляет собою редкое во всемирной литературе, а в русской единственное, явление гармонического сочетания, равновесия двух начал – сочетания, правда, бессознательного, по сравнению, напр., с Гёте.

Источник: http://5fan.ru/wievjob.php?id=81668

А.С.Пушкин как русский критик

Фигура знаменитейшего русского поэта Александра Сергеевича Пушкина (1799-1837) стала знаковой в литературно-критической жизни 1830-1840-х годов. Недаром эти два десятилетия получили наименование «эпохи Пушкина», а литераторы, творившие в это время, вошли в число так называемых «писателей пушкинского круга» (среди них – Н.В. Гоголь, П.А. Вяземский,  П.А. Плетнев)

В это же время расцветает и профессиональная критика, связанная с именами Н. Полевого, Надеждина, Белинского, Хомякова, Шевырева и другими. Критика же получает статус «флагмана» общественной мысли.

Совет

Активная литературная борьба различных партий и течений, неподдельный интерес к развитию родной словесности, необходимость разъяснения правильной трактовки собственных произведений побуждали многих писателей и поэтов, которые даже не являлись профессиональными критикам, писать рецензии и высказываться на страницах периодических изданий, т.е.

вступать в литературную полемику. Естественно, что и сам поэт, основатель журнала «Современник», не оставался в стороне от этого литературного процесса.

Эстетические взгляды Пушкина-критика

А.С. Пушкин, порт. В.Тропинина,1827

Критическое наследие автора насчитывает более 160 критических работ. Большинство из них являют собой черновики, наброски, фрагменты, заметки на полях и пр. Понятно, что значительная часть не увидела публикации при жизни поэта. И все же большинство принципиальных критических суждений, высказанных Пушкиным, становилось достоянием общественно-литературной жизни.

Многие мысли поэт озвучивал в ходе бесед с друзьями (например, основные положения предисловия к «Борису Годунову» были известны современникам поэта еще до его публикации в «Московском вестнике» в 1828 году). Ряд суждений Александр Сергеевич излагал в дружеских письмах и посланиях, а они, согласно принятой традиции, распространялись в широком кругу читателей.

Его критические статьи появлялись в книжках «Московского телеграфа», «Литературной газеты», «Современники». Несмотря на то, что его критика была, в общем, доброжелательна, он давал достаточно резкие и категоричные оценки литературным явлениям, вступая в полемику со своими друзьями.

Критические выступления поэта отличались точностью, лаконичностью, меткостью наблюдений.

Он с вниманием наблюдал за критическими выступлениями П. Вяземского, А. Бестужева, В. Кюхельбекера, И. Киреевского, В. Белинского. Последнего он даже привлекал к работе в своем журнале «Современник».

Пушкин выступал в защиту Жуковского, творчество которого не принимали К.Рылеев и В. Кюхельбекер. Не поддерживал Вяземского в его высокой оценке сентименталистов Озерова и Дмитриева. Упрекал А.

Бестужева за то, что тот не посвятил ни строчки Радищеву в своем обзоре русской литературы.

Обратите внимание

В принципиальном споре с Рылеевым о тенденциозности поэзии Пушкин-критик утверждал, что к поэзии нельзя подходить субъективно и однобоко.

По его мнению, подлинная поэзия не служит проводником определенных идей, она хороша сама по себе.

В литературно-критическом «багаже» писателя есть примеры и больших обзорных статей

(статья «О ничтожестве литературы русской» (1834),

оставшаяся незавершенной, очевидно, в связи с написанием Белинским статьи «Литературные мечтания» с аналогичными положениями),

и опыты в области литературоведения

(«О поэзии классической и романтической», «О народности в литературе»), и рефлексии над собственным литературным творчеством («Письмо к издателю «Московского вестника», «Наброски предисловия к «Борису Годунову»).

Пушкин и критика — цели и задачи поэта

По мысли поэта,

• Критика должна стать «наукой», основанной на изучении высоких образцов и объективном наблюдении за проявлениями современной жизни.
• Критика должна выделять как красоты, так и недостатки в произведениях.

Полемизируя с А. Бестужевым, он утверждал,

что «литература у нас существует», но «дельной критики еще нет».

Отдельные критические выступления имеют определенную ценность, но они «являлись на расстоянии друг от друга», т.е. критика не имеет единого фронта, не может подобающим образом оказывать влияние на общественное сознание.

Поэт не принимал субъективизм и мелочность в журнальной критике, подчеркивал ее низкий теоретический уровень, коммерциализацию, беспринципность. Под сатирическое перо поэта попадали такие журналисты, как Ф. Булгарин и Н.

Греч, которых он высмеивал в критических памфлетах и эпиграммах.

Критик считал, что совершенно необходимо писать ответы на критику, исправлять «ошибочные мнения».

В поле зрения профессионального автора должны оказываться не только высокохудожественные произведения, но те творения, которые по разным причинам пользуются популярностью:

«нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных».

Такие взгляды Пушкина на искусство сформировались у поэта под воздействием эстетических идей античных философов, французских просветителей, немецких мыслителей.

В своих размышлениях на различные теоретические вопросы художественного творчества (начиная от предмета и назначения искусства и заканчивая проблемами историзма и народности) он опирался на огромный опыт мировой и небольшой опыт отечественной литературы.

Народность в представлении Пушкина

Представления Александра Сергеевича о проблеме народности литературы отдельными чертами схожи с представлениями декабристов, в частности, А. Бестужева и В. Кюхельбекера.

В статьях

«О французской словесности» (1820), «Причины, замедлившие ход нашей словесности» (1824), «О русской литературе, с очерком французской» (1834), статьях 1825 года «О народности в литературе», «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова»

Поэт отмечал, что литератору необходимо

«обращаться к своим корням»:

обычаям и традициям, отечественной истории, фольклору.

Однако самое существенное, что формирует «народность», – определенный угол зрения писателя, претворение им на бумаге особенностей характера нации, «мыслей и чувствований» народа, которые определяются объективными историческими признаками: верой, формой правления, климатическими условиями.

Народность, по мысли поэта, нечто замкнутое самое в себе:

«Народность в писателе есть достоинство, которое вполне может быть оценено одними соотечественниками – для других оно или не существует, или даже может показаться пороком…».

Все это предполагало более глубокий взгляд на народность, чем укоренился до него, а кроме того, наполняло его демократическим содержанием.

Пушкин и романтическая традиция

Концепция «истинного романтизма» занимала ключевое место в эстетических воззрениях Пушкина. Самого себя он именовал «истинным романтиком» и «поэтом действительности».

Высказываясь о художественной типизации и реализме в статье «Драматическое искусство родилось на площади» (1830), он понимает правдоподобие в его буквальном смысле:

«Истина страстей, правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах…».

Эта концепция, получившая в трудах его современников  наименование «поэзии действительности» (И.Киреевский) и «реальной поэзии» (В.Белинский) сформировалась в сознании поэта на основе опыта мировой литературы и собственного творчества.

Важно

Опираясь на художественные открытия Шекспира и переоценивая опыт французских драматургов-классицистов и поэта-романтика Дж. Байрона, Пушкин преодолевает односторонний подход романтиков к творчеству и явлениям действительности.

Например, в заметке «О трагедиях Байрона» (1827) он критически оценивает творчество английского поэта, посвятившего свою жизнь созданию всего лишь одного типического характера:

«Байрон бросил односторонний взгляд на мир и природу человечества, потом отвратился от них и погрузился в самого себя».

Шекспировское «правдоподобие положений и правдивость диалога», глубину и психологизм его трагедий Пушкин противопоставил морализаторству и статичности характеров, созданных классицистами.

Через призму своего понимания «истинного романтизма» поэт оценивал современную ему литературу. Критикуя как «германский идеологизм», так и французскую «неистовую словесность», поэт высоко оценивает исторические романы В. Скотта, отмечая отсутствие в них театральности и

«холопского пристрастия к королям и героям».

Среди явлений отечественной литературы Пушкин-критик отметил

романы М.Н.Загоскина, повести Н.Ф. Павлова, поэзию Е. Баратынского, драматургию М.П.Погодина, «История государства Российского» Н.М.Карамзина.

Таким образом, понимание провозглашенных поэтом принципов «истинного романтизма», включающих в себя также понимание связи «судьбы человеческой» и «судьбы народной», соединение особенностей национального характера и истории народа, создание правдоподобных характеров, психологизм, оказало фундаментальное влияние на развитие отечественной эстетической мысли.

Вам понравилось? Не скрывайте от мира свою радость – поделитесь

Источник: http://velikayakultura.ru/russkaya-kritika-2/a-s-pushkin-kak-russkiy-kritik

А.С. Пушкин – критик и журналист. Анализ одной из статей

На 1830—1840-е годы приходится формирование и расцвет профессиональной критики, которая благодаря активной и самоотверженной деятельности И.Полевого, Надеждина, Белинского, Хомякова. Аксакова, Шевырёва, В. Майкова стала признанным руководителем общественного мнения.

Исключительно важная роль в литературно-критической рефлексии этой поры принадлежит Пушкину и писателям пушкинского круга — И В. Гоголю. П. А. Вяземскому, П. А. Плетневу.

Ревностное отношение к развитию отечественной словесности и нелегкая судьба собственных произведении побуждали Пушкина, Гоголя и близких им литераторов выступать с рецензиями и автокритикой, активно включаться в полемику.

Совет

Хотя большинство принципиальных суждений Пушкина о литературе было опубликовано спустя много лет после его смерти (почти из 160 его критических работ большая часть—черновики незавершенных статей, фрагменты; заметки на полях и т. д.), они в той или иной форме становились достоянием литературной жизни.

Выдвигал критерии к критику: критика должна быть научной, указывать на сильные и слабые стороны, оценивать деятельность человека.  Как критик Пушкин выступал на страницах “Московского телеграфа», «Литературной газеты», а позже — в основанном им журнале «Современник». Его статьи и рецензии отличались доброжелательный тоном, меткостью наблюдений, точностью и лаконизмом оценок.

Мысли о литературе Пушкин часто высказывал своим близким знакомым, постоянно делился ими в дружеских письмах, предназначавшихся, как это было принято в пушкинском кругу, для широкого распространения. Глубина взгляда Пушкина на искусство, проницательность его критических суждений определялись не только его гениальностью.

Пушкин был одним из самых образованных людей своего времени, стоявших «в просвещеньи с веком наравне». Он опирался на богатейший опыт мировой и более скромный опыт русской литературы, оценивал эстетические теории античных мыслителей, французских просветителей, немецких философов.

Его статьи и художественные произведения становились итогом долгих и основательных раздумий о самых разнообразных теоретических проблемах художественного творчества — о предмете и назначении искусства, о взаимосвязи писателя и общества, об историзме и народности литературы, роли критики в развитии эстетического вкуса читателей, путях становления русского литературного языка и т. д.

В многообразном по своему составу литературно-критическом наследии Пушкина есть и опыты больших историко-литературных обобщений (незавершенная статья «О ничтожестве литературы русской» (1834) перекликающаяся в ряде положений с «Литературными мечтаниями» Белинского), и попытки осмысления актуальных теоретических проблем («О поэзии классической и романтической», «О народности в литературе»), и яркие образцы рефлексии по поводу собственного художественного творчества («Письмо к издателю «Московского вестника», и Наброски предисловия к «Борису Годунову»), и ставшие классическими определения творческого своеобразия гениев мировой литературы — Шекспира. Мольера. Расина, Байрона, и емкие и точные характеристики важнейших явлений отечественной словесности — от «Слова о полку Игореве» до повестей Гоголя. Пушкин опередил теоретическую мысль своего времени в трактовке проблемы народности литературы. Главным критерием народности должен стать угол  зрения писателя, отражение им особенностей национального характера, специфических «мыслей и чувствований», определяемых совокупностью объективных исторических признаков, — климатом, образом правления, верой («О народности в литературе», «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова» — обе статьи 1825 г.). Пушкин рассматривал проблему народности не только в аспекте национального своеобразия, но и наполнял данное понятие демократическим содержанием.

Центральное место в литературно-критическом и эстетическом наследии Пушкина занимает концепция «истинного романтизма». Разработанная поэтом на основе собственного творчества и одновременно учитывающая опыт развития мировой литературы, она свидетельствовала о возникновении нового типа художественного мышления, который будет определен современниками как «поэзия действительности» (И.В.

Киреевский) или «реальная поэзия» (В. Г Белинский) Преодоление Пушкиным романтической односторонности и переход к «поэзии жизни действительной» были во многом обусловлены усвоением художественных традиций Шекспира и сопровождались активной переоценкой драматургии французского классицизма и творчества Байрона.

Обратите внимание

Понимание Пушкиным «истинного романтизма» определило и его отношение к современной русской и западноевропейской литературе. В русской литературе 1830-х годов доброжелательную оценку Пушкина-критика получают романы М. Н. Загоскина, повести Ф. Павлова, поэзия Е. Баратынского, историческая драматургия М. П. Погодина, «История государства Российского» Н.М. Карамзина, документальная проза.

Провозглашение им таких принципов «истинного романтизма», как изображение жизни во всей ее полноте, 6еспристрастие, «глубокое, добросовестное исследование истины», «правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах», понимание единства «судьбы человеческой» и «судьбы народной», связи «национальной физиономии» cocoбенностями исторической жизни народа, необходимость создания многосторонних характеров,—открывало широкие перспективы развитию русской эстетической мысли.

Взгляды Пушкина-критика формировались в процессе его деятельного участия в литературной жизни 1820—1830-х годов, влиявшей на характер и жанровые формы его статей. Поэт внимательно следил за критическими выступлениями Н.А. Вяземского, А.Бестужева, В. Кюхельбекера, И.

Киреевского, одним на первых высоко оценил статьи Белинского («талант, подающий большую надежду»), намереваясь привлечь критика к сотрудничеству в «Современнике». Вместе с тем он, вступая в спор с А.Бестужевым, неоднократно утверждал, что «литература у нас существует», но дельной критики, влияющей на общественное сознание, «еще нет».

Пушкина отталкивали мелочность и субъективность современной журнальной критики, сё невысокий теоретический уровень, принцип «сан съешь» в журнальных перебранках, разъедающий критику коммерческий дух. Поэт активно призывал своих друзей-литераторов писать антиикритики, исправлять «ошибочные мнения».

Он считал, что в поле зрения критика должны находиться не только произведения, «имеющие видимое достоинство», но и те ремесленные поделки, которые по тем или иным причинам привлекли внимание публики: в этом случае «нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных». Понимая, какой вред наносят критике беспринципные журналисты вроде Ф. Булгарина и Н.

Греча, Пушкин высмеивал их в эпиграммах, критических памфлетах и статьях. Постоянным оппонентом Пушкина и литераторов его круга являлся видный деятель журнальной «промышленности» Фадей Венедиктович Булгарин (1789—1859).

От Пушкина берет начало традиция непредвзятого, чуткого отношения многих русских писателей к критике собственных произведений.

Важно

Пушкин искренне заявлял, что, «читая разборы самые неприязненные», он «всегда старался войти в образ мыслей, критика и следовать за его суждениями, не опровергая оных с самолюбивым нетерпением». В то же время поэт был тверд, когда дело касалось его художественных принципов, новаторских открытий.

Мужественно переживая в 1830-е годы охлаждение к нему многих читателей и  критиков, Пушкин продолжал идти по открытому им пути, сохранял приверженность новой эстетике и поэтике.

Анализ: А.С.Пушкин «О народности».

  Эти черновые наброски (без заголовка) связаны с работой над предисловием к «Борису Годунову» (1825) и являются в основной своей части откликом на полемику о народности в русской печати 1824—1825 гг. (статьи Полевого, Вяземского, Кюхельбекера, Бестужева и др.).

Литературно-теоретические позиции Пушкина, определившиеся в этих спорах, свидетельствуют о его знакомстве с книгами Фридерика Ансильона (1767—1837) «Анализ понятия о национальной литературе»1817 г., и «Новые эссе из области политики и философии», 1824 г.

В первой из названных книг выдвинут был тезис о том, что «Идеи, привычки, привязанности, господствующие в народе, образуют его национальный характер, и произведение искусства в его глазах будет прекрасно только в той степени, в какой оно будет в соответствии с его национальным характером». Во второй из них формулированы были положения о том, что «Главная отличительная черта прекрасного — простота» и что «Всякая национальная философия имеет свою сторону истины. Она улавливает связи, имеющие наибольшую степень сродства с характером и духом своего народа, и это объясняет и оправдывает ее жизненность. Всякая национальная литература имеет свою сторону красоты. Она улавливает в искусствах, управляемых воображением, то, что наиболее сильно говорит духу и характеру своего народа».

Статья Пушкина: «С некоторых пор вошло у нас в обыкновение говорить о народности, требовать народности, жаловаться на отсутствие народности в произведениях литературы, но никто не думал определить, что разумеет он под словом народность.

Один из наших критиков (здесь Пушкин имеет в виду Булгарина, который, говоря о «народной русской трагедии», обращал внимание драматургов на «предметы эпические и драматические», которыми «изобилует история России»: «Пришествие варягов, независимость Новгорода и Пскова, вражды удельных князей, нашествие татар гораздо занимательнее чуждых преданий. Все сии происшествия ожидают только гения, чтобы, украсившись цветами поэзии и вымысла, появиться на русской сцене в национальном виде»), кажется, полагает, что народность состоит в выборе предметов из отечественной истории, другие видят народность в словах, то есть радуются тем, что, изъясняясь по-русски, употребляют русские выражения.

Но мудрено отъять у Шекспира в его «Отелло», «Гамлете», «Мера за меру» и проч. — достоинства большой народности; Vega и Кальдерон поминутно переносят во все части света, заемлют предметы своих трагедий из итальянских новелл, из французских ле. Ариосто воспевает Карломана, французских рыцарей и китайскую царевну. Трагедии Расина взяты им из древней истории.

Совет

Мудрено, однако же, у всех сих писателей оспоривать достоинства великой народности. Напротив того, что есть народного в «Россиаде» и в «Петриаде», кроме имен, как справедливо заметил кн. Вяземский(Пушкин имеет в виду предисловие П. А.

Вяземского к первому изданию поэмы «Бахчисарайский фонтан» (1824).). Что есть народного в Ксении(Пушкин, упоминая героиню трагедии В. А.

Озерова «Дмитрий Донской», полемизирует с Вяземским, провозглашавшим эту пьесу «народною трагедиею»), рассуждающей шестистопными ямбами о власти родительской с наперсницей посреди стана Димитрия?

Народность в писателе есть достоинство, которое вполне может быть оценено одними соотечественниками — для других оно или не существует, или даже может показаться пороком.

Ученый немец негодует на учтивость героев Расина(Пушкин имеет в виду иронические замечания Шлегеля об «Андромахе» Расина), француз смеется, видя в Кальдероне Кориолана, вызывающего на дуэль своего противника(Этот эпизод заметил Сисмонди в разборе «Оружия любви» Кальдерона). Все это носит, однако ж, печать народности.

Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу»

Источник: https://students-library.com/library/read/46137-as-puskin-kritik-i-zurnalist-analiz-odnoj-iz-statej

Лирика А. С. Пушкина в оценке критиков

Н. В. Гоголь

При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более назваться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нем, как будто в лексиконе, заключалось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал все его пространство.

Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла.

Самая его жизнь совершенно русская. Тот же разгул и раздолье, к которому иногда, позабывшись, стремится русский и которое всегда нравится свежей русской молодежи, отразились на его первобытных годах вступления в свет.

Обратите внимание

Судьба, как нарочно, забросила его туда, где границы России отличаются резкою, величавою характерностью, где гладкая неизмеримость России перерывается подоблачными горами и обвевается югом.

Исполинский, покрытый вечным снегом Кавказ, среди знойных долин, поразил его; он, можно сказать, вызвал силу души его и разорвал последние цепи, которые еще тяготели на свободных мыслях.

Его пленила вольная поэтическая жизнь дерзких горцев, их схватки, их быстрые неотразимые набеги; и с этих пор кисть его приобрела тот широкий размах, ту быстроту и смелость, которая так дивила и поражала только что начинавшую читать Россию.

Он при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа.

Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами…

Сочинения Пушкина, где дышит у него русская природа, так же тихи и беспорывны, как русская природа.

Их может совершенно понять тот, чья душа носит в себе чисто русские элементы, кому Россия родина, чья душа так нежно организирована и развилась в чувствах, что способна понять неблестящие с виду русские песни и русский дух.

Потому что чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочим, совершенная истина.

Важно

В мелких своих сочинениях… Пушкин разносторонен необыкновенно и является еще обширнее, виднее, нежели в поэмах. Некоторые из этих мелких сочинений так резко ослепительны, что их способен понимать всякий, но зато большая часть из них, и притом самых лучших, кажется обыкновенною для многочисленной толпы…

Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия: никакого наружного блеска, все просто, все прилично, все исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг; все лаконизм, каким всегда бывает чистая поэзия.

Слов немного, но они так точны, что обозначают все. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт.

Отсюда происходит то, что эти мелкие сочинения перечитываешь несколько раз, тогда как достоинства этого не имеет сочинение, в котором слишком просвечивает одна главная идея.

1832

(Из статьи «Несколько слов о Пушкине» )

В. Г. Белинский

Муза Пушкина была вскормлена и воспитана творениями предшествовавших поэтов. Скажем более: она приняла их в себя, как свое законное достояние, и возвратила их миру в новом преображенном виде.

Можно сказать и доказать, что без Державина, Жуковского и Батюшкова не было бы и Пушкина, что он их учение; но нельзя сказать и еще менее доказать, чтобы он что-нибудь заимствовал от своих учителей и образцов или чтоб где-нибудь и в чем-нибудь он не был неизмеримо выше их…

Пушкин явился именно в то время, когда только что сделалось возможным явление на Руси поэзии как искусства. Двенадцатый год был великою эпохою в жизни России. По своим следствиям, он был величайшим событием в истории России после царствования Петра Великого…

Пушкин от всех предшествовавших ему поэтов отличается… тем, что по его произведениям можно следить за постоянным развитием его не только как поэта, но вместе с тем как человека и характера.

Это обстоятельство чрезвычайно важно: оно говорит сколько о великости творческого гения Пушкина, столько и об органической жизненности его поэзии, – органической жизненности, которой источник заключался уже не в одном безотчетном стремлении к поэзии, но в том, что почвою поэзии Пушкина была живая действительность и всегда плодотворная идея…

Совет

Пушкин был призван быть первым поэтом-художником Руси, дать ей поэзию, как искусство, как художество, а не только как прекрасный язык чувства…

Если б мы хотели охарактеризовать стих Пушкина одним словом, мы сказали бы, что это по превосходству Поэтический, художественный, артистический Стих, – и этим разгадали бы тайну пафоса всей поэзии Пушкина…

Общий колорит поэзии Пушкина, и в особенности лирической, – внутренняя красота человека и лелеющая душу гуманность. К этому прибавим мы, что если всякое человеческое чувство уже прекрасно по тому самому, что оно человеческое (а не животное), то у Пушкина всякое чувство еще прекрасно, как чувство Изящное…

Есть всегда что-то особенно благородное, кроткое, нежное, благоуханное и грациозное во всяком чувстве Пушкина. В этом отношении, читая его творения, можно превосходным образом воспитать в себе человека, и такое чтение особенно полезно для молодых людей обоего пола. Ни один из русских поэтов не может быть столько, как Пушкин, воспитателем юношества, образователем юного чувства.

Поэзия его чужда всего фантастического, мечтательного, ложного, призрачно-идеального; она вся проникнута насквозь действительностью; она не кладет на лицо жизни белил и румян, но показывает ее в ее естественной, истинной красоте; в поэзии Пушкина есть небо, но им всегда проникнута земля.

Поэтому поэзия Пушкина не опасна юношеству, как поэтическая ложь, разгорячающая воображение, – ложь, которая ставит человека во враждебные отношения с действительностью при первом столкновении с нею и заставляет безвременно и бесплодно истощать свои силы на гибельную с ней борьбу.

И при всем этом, кроме высокого художественного достоинства формы, такое артистическое изящество человеческого чувства! Нужны ли доказательства в подтверждение нашей мысли? – Почти каждое стихотворение Пушкина может служить доказательством…

Вся насквозь проникнутая гуманностию, муза Пушкина умеет глубоко страдать от диссонансов и противоречий жизни, но она смотрит на них с каким-то самоотрицанием (resignatio), как бы признавая их роковую неизбежность и не нося в душе своей идеала лучшей действительности и веры в возможность его осуществления. Такой взгляд на мир вытекал уже из самой натуры Пушкина…

1843-1844

(Из статьи «Сочинения Александра Пушкина» )

Нужно скачать сочиненение? Жми и сохраняй – » Лирика А. С. Пушкина в оценке критиков. И в закладках появилось готовое сочинение.

Источник: http://www.studbirga.info/lirika-a-s-pushkina-v-ocenke-kritikov/

Оценка творчества Пушкина Белинским

Знаменитый критик Белинский относится к гениям литературной критики, анализ и оценки которого во многом определили литературный процесс следующих поколений. Белинский всегда выделял творчество русского поэта А.С. Пушкина, с тщательностью изучая его произведения.

Именно благодаря трактовке популярного романа Пушкина «Евгений Онегин» критик достиг высшего уровня социологического анализа в литературе.

На примере русского поэта ему было легко и интересно изучать художественные особенности литературы, которая в период творчества Пушкина по-настоящему расцвела и преобразилась.

Отношение Белинского к творчеству Пушкина

Прежде всего, Белинский ценил то, что в своей поэзии Пушкин поднимает грандиозные и вечные вопросы, которые имеют прямое отношение к русской жизни и русскому народу, его менталитету. Именно поэтому творчество поэта имело большую силу в то время, когда он творил, и не теряет ценности и для современного мира.

Белинский отмечал, что выразительность и лиричность поэзии Александра Сергеевича – это не только дань поэтическому таланту, важным было то, что поэт сумел его совмещать с глубоко нравственными мотивами и гуманистическими идеалами.

Обратите внимание

По его мнению, удивительным было то, что сам Пушкин смог подняться над предрассудками собственного сословия, и посмотреть на них трезво, а значит – и критически. Особенно явно это прослеживается в «Евгении Онегине», так как и Онегин, и Татьяна – это представители знати, но какими же разными их изобразил поэт.

Белинский ценил то, что образы, созданные Пушкином, не представляются воздушными и неосязаемыми, они – живые и настоящие, и это при том, что показаны с такой поэтической выразительностью и необходимым для полноценности литературы художественным вымыслом.

Правдивый образ русского общества в романе

Критик отмечает, что со стороны поэта было подвигом так смело и правдиво изобразить русское общество того времени на примере холодного, эгоистичного светского франта Евгения Онегина.

Но на этом восхищение Белинского не заканчивается, он был потрясен тем, как реалистично и одновременно поэтически воспроизведен образ русской женщины в лице Татьяны Лариной.

Поэтом умело показано, что жизнь женщина сосредоточена в жизни сердца, но к сожалению, общество заставило ее искать наиболее драматический выход для своей натуры, чтобы любить – ей необходимо всем жертвовать.

Настолько реальное, но при этом художественно воспетое изображение русской женщины, привело в восторг Белинского, так как в русской литературе это было сделано впервые, и при этом – настолько гениально.

Белинский восхищался изящной формой поэзии Пушкина, он часто говорил в своих «пушкинских» статьях о точности и необычайной выразительности его стихотворений, которая не теряет глубокого смысла и нравственного характера от эстетической красоты.

В этом и состоял феномен творчества Александра Сергеевича, земные и гуманистические темы его поэзии подняты в такой выразительной и по-настоящему воздушной форме, которые восхищают читателей своей красотой и гениальностью, но от этого не теряют ценности для человеческого сердца и души.

Нужна помощь в учебе?

Предыдущая тема: Автор на страницах Евгения Онегина: воплощение идеалов Пушкина
Следующая тема:   Лермонтов: судьба поэта, основные мотивы лирики

Источник: http://www.nado5.ru/e-book/ocenka-tvorchestva-pushkina-belinskim

Коллектив авторов – Пушкин в русской философской критике

Здесь можно скачать бесплатно ” Коллектив авторов – Пушкин в русской философской критике” в формате fb2, epub, txt, doc, pdf. Жанр: Культурология, издательство ЛитагентЦГИ2598f116-7d73-11e5-a499-0025905a088e, год 2014.

Так же Вы можете читать книгу онлайн без регистрации и SMS на сайте LibFox.Ru (ЛибФокс) или прочесть описание и ознакомиться с отзывами.

На Facebook
В Твиттере
В Instagram
В Одноклассниках
Мы Вконтакте

Описание и краткое содержание “Пушкин в русской философской критике” читать бесплатно онлайн.

Пушкин – это не только уникальный феномен русской литературы, но и непокоренная вершина всей мировой культуры. «Лучезарный, всеобъемлющий гений, светозарное преизбыточное творчество, – по характеристике Н. Бердяева, – величайшее явление русской гениальности».

В своей юбилейной речи 8 июля 1880 года Достоевский предрекал нам завет: «Пушкин… унес с собой в гроб некую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».

Важно

С неиссякаемым чувством благоволения к человеку Пушкин раскрывает нам тайны нашей натуры, предостерегает от падений, вместе с нами слезы льет… И трудно представить себе более родственной, более близкой по духу интерпретации пушкинского наследия, этой вершины «золотого века» русской литературы, чем постижение его мыслителями «золотого века» русской философии (с конца XIX) – от Вл. Соловьева до Петра Струве. Но к тайнам его абсолютного величия мы можем только нескончаемо приближаться…В настоящем, третьем издании книги усовершенствован научный аппарат, внесены поправки, скорректирован указатель имен.

Пушкин в русской философской критике

© С. Я. Левит, составление серии, 2014

© Р. А. Гальцева, составление тома, подготовка текста, вступительная статья, 2014

© Центр гуманитарных инициатив, 2014

© Университетская книга, 2014

Перед нами – мысль о Пушкине, рожденная в лоне русского философского ренессанса конца XIX – начала ХХ века. Быть может, из всего когда-либо сказанного о поэте как о личности и мыслителе самое близкое ему по духу выражено именно здесь.

И эта конгениальность русской философии пушкинскому миросозерцанию вполне естественна, поскольку философская мысль этой эпохи сама явилась на свет как преемница и продолжательница традиций и культурного дела русской классической литературы.

Выскажем уверенность, что в русской культуре существует что-то вроде литературно-философской эстафеты, и даже шире – эстафеты искусства и философии, когда из сферы художественного созерцания набранная мощь передается в область философского осмысления и наоборот. Таковы отношения между русской классикой и философским возрождением конца XIX – начала ХХ века.

Родившаяся в результате сшибки традиционной культуры с западным миром, когда, по известной формуле А. И. Герцена, «на призыв Петра цивилизоваться Россия ответила явлением Пушкина», русская литература (вобравшая в себя и по-своему переплавившая плоды обмирщенной европейской цивилизации) вступила в свой классический «золотой век».

Затем, в ответ на новое, нигилистическое веяние времени, восходит в конце века философия, которая, опираясь на духовную крепость «святой русской литературы» (как назвал ее Т. Манн), преодолевает разрушительный искус и подводит итоги развитию духа «золотого века» классики.

Нет, не русская словесность «серебряного века» оказывается главной наследницей классической литературы – для этого она слишком нестойка, морально двусмысленна, слишком подвержена дионисийским соблазнам. Преемницей русской литературы становится именно философская мысль, она наследует духовные заветы «золотого века» классики и потому сама переживает «золотой век».

Любопытно и внешнее соответствие: философская панорама повторяет по своим очертаниям картину русской литературы девятнадцатого века, ее, так сказать, «расстановку кадров».

Совет

Тот, кто стоит у истоков «золотого века» русской философии – Владимир Соловьев, так же как тот, кто стоит у истоков «золотого века» русской литературы – Пушкин, – равным образом оказываются и вершинами своих «веков», универсальными творцами, в чьем слове, как в зерне, содержится все разнообразие последующего развития их «дисциплин».

Но помимо структурного сходства, есть главное, содержательное родство между этими ветвями русской культуры, обеспеченное уже тем фактом, что русская философская мысль по своим, непосредственно гуманитарным интересам близка человеческому миру литературы; она занята не столько методологическими и отвлеченными проблемами безличной субстанции, сколько смыслом личной и сверхличной экзистенции; не столько тем, «что есть вервие», сколько тем, что есть житие, истина жизни. Русская философия – это по преимуществу философия существования, не потерявшая своей связи с высшим бытием, это – экзистенциальная метафизика. Но русскую литературу тоже можно определить как весть о судьбе человека перед лицом высшего смысла, вечных ценностей – истины, добра и красоты.

За одним-двумя исключениями, авторам, вошедшим в этот сборник, не нужно объясняться с Пушкиным по поводу «мировоззренческих предпосылок» (тут с обеих сторон, если воспользоваться словом В. В. Розанова, «две тысячи лет нового углубления, христианского развития сердца»).

Есть, разумеется, более близкие и более далекие Пушкину интерпретации, из которых к экстравагантным можно отнести, пожалуй, работу М. О. Гершензона «Мудрость Пушкина» и по некоторым позициям статьи Льва Шестова и В. Н. Ильина. С. Л. Франк не считал возможным излагать «мудрость Пушкина» в систематическом порядке и назвал попытку Гершензона устрашающим тому примером.

Между тем беда, возможно, заключается не столько в самой идее систематизации пушкинского миросозерцания, сколько в исходной позиции автора, принявшегося за такое дело. Подобное познается подобным. Здесь же – случай духовной разнородности.

Взгляд из вероисповедного далека не установил никаких барьеров на пути «творческой фантазии», и вот Пушкин под пером Гершензона превращается в натурального язычника, фаталиста и к тому же адепта легендарного Гераклита со своим учением о бытии, пребывающем в двух полярных формах: полноты (бездейственного покоя) и ущербности (движения).

Под стать этой антично-натуралистической антитезе, по ее неуместности, и другие идеи Гершен-зона: поэту приписывается антирационалистический анархизм (в духе Льва Шестова), равнодушие к добру и злу, неверие в нравственное совершенствование человека (поэт «твердо знал, что царство Божие не стяжается усилиями»), что прямо выводит Пушкина за пределы христианства и даже ставит в антиномичные отношения с его заветами. Случается, что истолкователь сначала вообразит себе что-нибудь замысловатое, а потом этому же изумляется: «Какая убийственная и опасная мысль!.. Какое поразительное открытие!» Тем не менее при всех несообразностях статья Гершензона, вслед за «Пушкиным» Д. С. Мережковского (у которого тоже не обошлось без произвольной переакцентировки некоторых пушкинских мотивов), несет в себе заразительный призыв «вникнуть, – как писал в 1937 году Франк, – в доселе непонятное и недооцененное духовное содержание пушкинского творчества». И хотя сам Франк серьезно продвинул дело вперед, заслуга Гершензона как одного из его вдохновителей навсегда оставляет за этим автором место в философском пушкиноведении.

Известный впоследствии экзистенциалист Лев Шестов удивляет своими рассуждениями о «Моцарте и Сальери», содержащими совершенно чуждую Пушкину расстановку моральных акцентов – вплоть до умиления перед Сальери. Что касается статьи В. Н. Ильина «Аполлон и Дионис в творчестве Пушкина», то она несет на себе свойственные для него черты интеллектуального вызова.

Обратите внимание

В целом же, в согласии с характером пушкинского ума, «уравновешенного, чуждого, – по словам Владимира Соловьева, – всяких болезненных уклонений», размышляющие здесь о Пушкине не шокируют читателя фантастическими гипотезами (ставшими впоследствии делом заурядным).

(Выступления же некоторых наших авторов-«неохристиан», нашумевших во время модернистски-«оргиастического» празднования пушкинского юбилея 1899 года на страницах журнала «Мир искусства», которое так неподражаемо описано в фельетоне Вл. Соловьева «Особое чествование Пушкина», оставлено нами за пределами настоящей антологии.

) Мысли, высказанные философами русского ренессанса, оригинальны своим движением вглубь, а не зигзагами в сторону; открытия живут тут подспудно, о себе специально не оповещая.

Источник: https://www.libfox.ru/669326-kollektiv-avtorov-pushkin-v-russkoy-filosofskoy-kritike.html

Творчество А. С. Пушкина в критике разных эпох. Сравнительный типологический анализ статей В. Г. Белинского (8-я, 9-я, из цикла «Сочинения Александра Пушкина»), Д. И. Писарева («Пушкин и Белинский»), Д. С. Мережковского («Пушкин»)

Творчество А. С. Пушкина в критике разных эпох. Сравнительный типологический анализ статей В. Г. Белинского (8-я, 9-я, из цикла «Сочинения Александра Пушкина»), Д. И. Писарева («Пушкин и Белинский»), Д. С. Мережковского («Пушкин»). — Текст : электронный // Myfilology.ru – информационный филологический ресурс : [сайт]. – URL: https://myfilology.ru//178/tvorchestvo-a-s-pushkina-v-kritike-raznyx-epox-sravnitelnyj-tipologicheskij-analiz-statej-v-g-belinskogo-8-ya-9-ya-iz-czikla-sochineniya-aleksandra-pushkina-d-i-pisareva-pushkin-i-belinskij-d-s-merezhkovskogo-pushkin/ (дата обращения: 7.05.2021)

Творчеству А.С.Пушкина в русской критике отводится большое место. Разные критики по-разному оценивают вклад поэта в русскую литературу. Белинский пишет, что «Пушкин был на Руси полным  выразителем  своей  эпохи». Вообще, творчеству Пушкина Белинский посвящает огромное количество критических статей и сочинений. Обратимся к 8-9 статьям  сочинения Александра Пушкина. Статьи посвящены роману А. С. Пушкина “Евгений Онегин”, они были последовательно опубликованы в 1844—1845 годах в журнале “Отечественные записки”. В свое время роман “Евгений Онегин” вызвал многочисленные отклики современников. Все эти отклики, в высшей степени противоречивые, отражали неустойчивость эстетического сознания эпохи. Однако при всех разногласиях их объединяло одно — непонимание гениального новаторства, оригинальности и подлинного смысла пушкинского произведения. Белинский поставил себе цель: “Раскрыть по возможности отношение поэмы к обществу, которое она изображает”,— и весьма преуспел в этом.
Говоря о романе А. С. Пушкина “Евгений Онегин” в целом, Белинский отмечает его историзм в воспроизведенной картине русского общества. Критик считает “Евгения Онегина” поэмой исторической, хотя в числе ее героев нет ни одного исторического лица. Глубокое знание обиходной философии, которым обладал Пушкин, сделало “Онегина” произведением оригинальным и чисто русским. “Пушкин взял эту жизнь, как она есть, не отвлекая от нее только одних поэтических ее мгновений; взял ее со всем холодом, со всею ее прозою и пошлостию...— отмечает Белинский.— “Онегин” есть поэтически верная действительности картина русского общества в известную эпоху”.

Большое место в статье отводится творчеству П. Автор дает оценку его деятельности:

«В ней Пушкин  является  не  просто  поэтом только,   но   и   представителем   впервые   пробудившегося   общественного самосознания: заслуга безмерная! До Пушкина русская поэзия  была  не  более, как понятливою и переимчивою ученицею  европейской  музы,  —  и  потому  все произведения русской поэзии до Пушкина как-то походили  больше  на  этюды  и копии, нежели на свободные произведения самобытного вдохновения».

Далее Б. пишет о романе «Е.О», как о величайшем произведении, создать которое под силу лишь «великому гению» — Пушкину.

«Разгадать тайну народной психеи, для поэта, — значит уметь равно  быть верным действительности при  изображении  и  низших,  и  средних,  и  высших сословий. Кто умеет схватывать резкие оттенки только  грубой  простонародной жизни, не умея схватывать  более  тонких  и  сложных  оттенков  образованной жизни, тот никогда не будет великим  поэтом  и  еще  менее  имеет  право  на громкое титло национального поэта. Великий  национальный  поэт  равно  умеет заставить говорить и барина,  и  мужика  их  языком….И первым таким национально-художественным  произведением  был  «Евгений Онегин» Пушкина. В этой решимости молодого  поэта  представить  нравственную физиономию наиболее оевропеившегося  в  России  сословия  нельзя  не  видеть доказательства, что он был и глубоко сознавал себя национальным  поэтом.

По мнению Белинского, в лице Онегина, Ленского и Татьяны Пушкин изобразил русское общество в одной из фаз его образования и развития. Критик дал характеристику образам романа. Характеризуя Онегина, он замечает: “Большая часть публики совершенно отрицала в Онегине душу и сердце, видела в нем человека холодного, сухого и эгоиста по натуре. Нельзя ошибочнее и кривее понять человека!.. Светская жизнь не убила в Онегине чувства, а только охолодила к бесплодным страстям и мелочным развлечениям… Онегин не любил расплываться в мечтах, больше чувствовал, нежели говорил, и не всякому открывался. Озлобленный ум есть тоже признак высшей натуры...”. «Велик  подвиг  Пушкина,  что  он  первый  в  своем  романе   поэтически воспроизвел русское общество того  времени  и  в  лице  Онегина  и  Ленского показал его главную, то есть мужскую, сторону; но едва  ли  не  выше  подвиг нашего поэта в том, что он первый поэтически воспроизвел,  в  лице  Татьяны, русскую  женщину». 

В вышерассмотренных критических статьях Белинский учел и вместе с тем решительно отверг все те мелкие и плоские толкования пушкинского романа, которыми грешила критика с момента появления его первой главы и вплоть до публикаций статей Белинского. Он, напртив подтвердил свое мнение о гениальности Пушкина. Раскрыл основные мотивы художественности романа Е.О. Назвал П. «Истинным отцом нашей поэзии».

Шестидесятые годы — самая блестящая эпоха в истории русской критики и литературы XIX века. Победивший в русской литературе критический реализм сложился в мощное направление, которое теоретически и организационно вдохновлялось редакцией «Современника» во главе с Некрасовым, Чернышевским, Добролюбовым и Щедриным. Эту историческую роль вместе с «Современником» разделял другой журнал демократического направления — «Русское слово», издававшийся Г. Е. Благосветловым, в котором главным критиком был Писарев.

Рассмотрев четыре больших статьи Чернышевского об анненковском издании сочинений Пушкина (1855), можно сделать вывод, что Пушкин для него — тема чисто историческая, уже решенная Белинским в его «пушкинских статьях». Чернышевский разделял мнение Белинского о том, что Пушкин — истинный отец нашей поэзии, воспитатель эстетического чувства. В лице Пушкина русское общество впервые признало писателя «великим, историческим деятелем». При этом, может быть, выше, чем Белинский, Чернышевский оценивал ум Пушкина и содержание его поэзии. Пушкин — человек «необыкновенного ума», каждая его страница «кипит умом и жизнью образованной мысли».

«Творения Пушкина, создавшие новую русскую литературу, образовавшие новую русскую поэзию«, по глубокому убеждению критика, «будут жить вечно«. «Не будучи по преимуществу ни мыслителем, ни ученым, Пушкин был человек необыкновенного ума и человек чрезвычайно образованный; не только за тридцать лет, но и ныне в нашем обществе немного найдется людей, равных Пушкину по образованности«. «Художнический гений Пушкина так велик и прекрасен, что, хотя эпоха безусловного удовлетворения чистой формой для нас миновала, мы доселе не можем не увлекаться дивной, художественной красотой его созданий. Он — истинный отец нашей поэзии«. Пушкин «не был поэтом какого-нибудь определенного воззрения на жизнь, как Байрон, не был даже поэтом мысли вообще, как, например, Гете и Шиллер. Художественная форма «Фауста», «Валленштейна», или «Чайльд-Гарольда» возникла для того, чтобы в ней выразилось глубокое воззрение на жизнь; в произведениях Пушкина мы не найдем этого. У него художественность составляет не одну оболочку, а зерно и оболочку вместе«.

Пушкин был для Писарева пройденной ступенью. Он мог ими гордиться, но особо ими не интересовался. Историко-литературная концепция, столь широкая у Белинского, у Писарева уже не захватывала даже «гоголевского» периода. Его уже не волновали проблемы предшествовавшего поколения писателей. Он считал, что современная литература только и может по-настоящему осознать свои боевые задачи, если будет отталкиваться от прошлого, его героев, его эстетики. Только люди с эстетическим чувством, говорил Писарев, зачитываются и знают наизусть сочинения Пушкина, Лермонтова и Гоголя. «Что же касается до большинства, то оно или вовсе не читает их, или прочитывает их один раз, для соблюдения обряда, и потом откладывает в сторону и почти забывает» («Схоластика XIX века»).

Он ставил только один вопрос: следует ли нам читать Пушкина сейчас? И отвечал отрицательно. Пушкина следует сдать в архив вместе с Ломоносовым, Державиным, Карамзиным и Жуковским. Пушкин для Писарева — только «великий стилист», «легкомысленный версификатор». Никакой «энциклопедией русской жизни» и «актом самосознания» для общества роман «Евгений Онегин» не был: «В самом герое, Онегине, ничего передового и симпатичного нет. Татьяна — идеальничающая посредственность».

Судьба героев прошлого определяется Писаревым так: с Онегиным мы не связаны решительно ничем; Бельтов, Чацкий, Рудин лучше Онегина, без них не могло бы быть и нас, это наши учителя, но их время прошло навсегда с той минуты, как появились Базаровы, Лопуховы и Рахметовы («Пушкин и Белинский»).

В итоге генеалогия героев времени вырисовывалась следующим образом: по прямой линии выстраивались Чацкий, Печорин, Бельтов, Рудин, Базаров, затем Лопухов, Кирсанов, Вера Павловна и Рахметов. Онегин выпадал из галереи как натура слишком прозаическая и нисколько не альтруистическая.

В своей статье Мережковский использует оценку творчества Пушкина его современниками:

«Пушкин есть явление чрезвычайное, — пишет Гоголь в 1832 году, — и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в той же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла«. В другом месте Гоголь замечает: «в последнее время набрался он много русской жизни и говорил обо всем так метко и умно, что хоть записывай всякое слово: оно стоило его лучших стихов; но еще замечательнее было то, что строилось внутри самой души его и готовилось осветить перед ним еще больше жизнь«.

Мережковский стчитает, что авторитет Писарева поколеблен, но не пал. Его отношение к Пушкину кажется теперь варварским; но и для тех, которые говорят явно против Писарева, наивный ребяческий задор демагогического критика все еще сохраняет некоторое обаяние. Грубо утилитарная точка зрения Писарева, в которой чувствуется смелость и раздражение дикаря перед созданиями непонятной ему культуры, теперь анахронизм: эта точка зрения заменилась более умеренной либерально-народнической, с которой Пушкина, пожалуй, можно оправдать в недостатке политической выдержки и прямоты. Тем не менее, Писарев, как привычное тяготение и склонность ума, все еще таится в бессознательной глубине многих современных критических суждений о Пушкине. Писарев, Добролюбов, Чернышевский вошли в плоть и кровь некультурной русской критики: это — грехи ее молодости, которые не легко прощаются. Писарев, как представитель русского варварства в литературе, не менее национален, чем Пушкин, как представитель высшего цвета русской культуры.

Все говорят о народности, о простоте и ясности Пушкина, но до сих пор никто, кроме Достоевского, не делал даже попытки найти в поэзии Пушкина стройное миросозерцание, великую мысль

Его не сравнивают ни со Львом Толстым, ни с Достоевским: ведь те — пророки, учители или хотят быть учителями, а Пушкин только поэт, только художник

Пушкин подобно Гёте, рассуждающий о мировой поэзии, о философии, о религии, о судьбах России, о прошлом и будущем человечества, — это было так ново, так странно и чуждо заранее составленному мнению

Трудность обнаружить миросозерцание Пушкина заключается в том, что нет одного, главного произведения, в котором поэт сосредоточил бы свой гений, сказал миру все, что имел сказать, как Данте — в «Божественной комедии», как Гёте — в «Фаусте».

«Сочинения Пушкина, — говорит Гоголь, — где дышит у него русская природа, так же тихи и беспорывны, как русская природа. Их только может совершенно понимать тот, чья душа так нежно организована и развилась в чувствах, что способна понять неблестящие с виду русские песни и русский дух; потому что чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочим, совершенная истина»

Достоевский отметил удивительную способность Пушкина приобщаться ко всяким, даже самым отдаленным культурным формам, чувствовать себя как дома у всякого народа и времени

Способность Пушкина перевоплощаться, переноситься во все века и народы свидетельствует о могуществе его культурного гения

Ни Гоголь, ни Достоевский не отметили в творчестве Пушкина одной характерной особенности, которая, однако, отразилась на всей последующей русской литературе: Пушкин первый из мировых поэтов с такою силою и страстностью выразил вечную противоположность культурного и первобытного человека

Поэзия Пушкина представляет собою редкое во всемирной литературе, а в русской единственное, явление гармонического сочетания, равновесия двух начал — сочетания, правда, бессознательного, по сравнению, напр., с Гёте.

Пушкин, как галилеянин, противополагает первобытного человека современной культуре. Той же современной культуре, основанной на власти черни, на демократическом понятии равенства и большинства голосов, противополагает он, как язычник, самовластную волю единого — творца или разрушителя, пророка или героя. Полубог и укрощенная им стихия — таков второй главный мотив пушкинской поэзии.

Трагизм русской литературы заключается в том, что, с каждым шагом все более и более удаляясь от Пушкина, она вместе с тем считает себя верною хранительницею пушкинских заветов.

Тургенев и Гончаров делают добросовестные попытки вернуться к спокойствию и равновесию Пушкина. Если не сердцем, то умом понимают они героическое дело Петра, чужды славянофильской гордости Достоевского, и сознательно, подобно Пушкину, преклоняются перед западной культурой. Тургенев является в некоторой мере законным наследником пушкинской гармонии и по совершенной ясности архитектуры и по нежной прелести языка.

Но это сходство поверхностно и обманчиво. Попытка не удалась ни Тургеневу, ни Гончарову. Чувство усталости и пресыщения всеми культурными формами, буддийская нирвана Шопенгауэра, художественный нигилизм Флобера гораздо ближе сердцу Тургенева, чем героическая мудрость Пушкина

Гончаров пошел еще дальше по этому опасному пути. Критики видели в «Обломове» сатиру, поучение. Но роман Гончарова страшнее всякой сатиры. Для самого поэта ‘в этом художественном синтезе русского бессилия и «неделания» нет ни похвалы, ни порицания, а есть только полная правдивость, изображение русской действительности. В свои лучшие минуты Обломов, книжный мечтатель, неспособный к слишком грубой человеческой жизни, с младенческой ясностью и целомудрием своего глубокого и простого сердца, окружен таким же ореолом тихой поэзии, как «живые мощи» Тургенева. Гончаров, может быть, и хотел бы, но не умеет быть несправедливым к Обломову, потому что он его любит, он, наверное, хочет, но не умеет быть справедливым к Штольцу, потому что он втайне его ненавидит. Немец-герой (создать русского героя он и не пытается — до такой степени подобное явление кажется ему противоестественным) выходит мертвым и холодным.

Достоевский не скрывает своей дисгармонии, не обманывает ни себя, ни читателя, не делает тщетных попыток восстановить нарушенное равновесие пушкинской формы. А между тем он ценит и понимает гармонию Пушкина проникновеннее, чем Тургенев и Гончаров, — он любит Пушкина, как самое недостижимое, самое противоположное своей природе, как смертельно больной — здоровье, — любит и уж более не стремится к нему.

Лев Толстой есть антипод, совершенная противоположность и отрицание Пушкина в русской литературе. И, как это часто бывает, противоположности обманывают поверхностных наблюдателей внешними сходствами. И у Пушкина, и у теперешнего Льва Толстого — единство, равновесие, примирение. Но единство Пушкина основано на гармоническом соединении двух миров; единство Льва Толстого — на полном разъединении, разрыве, насилии, совершенном над одной из двух равно великих, равно божественных стихий. Спокойствие и тишина Пушкина свидетельствуют о полноте жизни; спокойствие и тишина Льва Толстого — об окаменелой неподвижности, омертвении целого мира. В Пушкине мыслитель и художник сливаются в одно существо; у Льва Толстого мыслитель презирает художника, художнику дела нет до мыслителя. Целомудрие Пушкина предполагает сладострастие, подчиненное чувству красоты и меры; целомудрие Льва Толстого вытекает из безумного аскетического отрицания любви к женщине.

15.06.2016, 9371 просмотр.

Русские писатели и поэты о Пушкине

Георгий Адамович:

«Может быть, настоящее царство Пушкина ещё впереди, может быть, истинный пушкинский день ещё придет. Это очень большой вопрос и для всей русской культуры очень важный» (Из статьи «Пушкин». 6 мая 1962 г.)

Иннокентий Анненский:

«Гуманность Пушкина была явлением высшего порядка: она не дразнила воображения картинами нищеты и страдания и туманом слез не заволакивала сознания: её источник был не в мягкосердечии, а в понимании и чувстве справедливости. И гуманность была, конечно, врожденной чертой избранной натуры Пушкина». ( Из статьи «Пушкин и Царское село». 1899.)

«…все, что было у нас до Пушкина, росло и тянулось именно к нему, к своему ещё не видному, но уже обещанному солнцу. Пушкин был завершителем старой Руси. Пушкин запечатлел эту Русь, радостный её долгим неслышным созреванием и бесконечно гордый её наконец-то из-под сказочных тряпиц засиявшим во лбу алмазом». (Из статьи «Эстетика мертвых душ и её наследие». 1911.)

Николай Асеев:

«Пушкин стал хозяином языка литературного, постигши все разнообразие сказок и пословиц, прибауток и присказок, заостренных рифмой и неожиданных по размеру. Соединение большой культуры речи с огромным чувственным ощущением жизни, с душевной возбудимостью общественной создало из пушкинского гения еще незнакомое России до его времени явление…» (Из статьи «Грамотность и культура». 1957)

«Пушкина не обоймешь словами. Так многопланово, разнообразно и безгранично его творчество, что человечество ещё века будет разбираться в оставленном им наследстве» (Из статьи «Мысли о Пушкине» 25 января 1962)

А. А. Ахматова:

«Он победил и время и пространство» (Из статьи «Слово о Пушкине». 1961.)

Константин Бальмонт:

«Пушкин был поистине солнцем русской поэзии, распространившим свои лучи на громадное расстояние и вызвавшим к жизни бесконечное количество больших и малых спутников. Он сосредоточил в себе свежесть молодой расы, наивную непосредственность и словоохотливость гениального здорового ребенка, для которого все ново, который на все отзывается, в котором каждое соприкосновение с видимым миром будит целый строй мыслей, чувств и звуков». («О русских поэтах. Фрагменты из лекций». 1897.)

Андрей Белый:

«Все мы с детства обязаны хвалить Пушкина. Холодны эти похвалы. Они не гарантируют нас от позднейших увлечений музой Надсона или ловкой музой графа А. Толстого. Пушкин самый трудный поэт для понимания; в то же время он внешне доступен. Легко скользить на поверхности его поэзии и думать, что понимаешь Пушкина. Легко скользить и пролететь в пустоту». (Из статьи «Брюсов». 1908.)

А. А. Блок:

«Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это легкое имя: Пушкин. Пушкин так легко и весело умел нести свое творческое бремя, несмотря на то, что роль поэта – не легкая и не веселая; она трагическая; Пушкин вел свою роль широким, уверенным и вольным движением, как большой мастер; и, однако, у нас часто сжимается сердце при мысли о Пушкине: праздничное и триумфальное шествие поэта, который не мог мешать внешнему, ибо дело его – внутреннее – культура, – это шествие слишком часто нарушалось мрачным вмешательством людей, для которых печной горшок дороже Бога.» ( Из речи «О назначении поэта», произнесенной в Доме литераторов на торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина. 1921.)

«Мы знаем Пушкина – человека, Пушкина – друга монархии, Пушкина – друга декабристов, Все это бледнеет перед одним: Пушкин – поэт».

«…Пушкина убила не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура». (Из речи «О назначении поэта», произнесенной в Доме литераторов на торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина. 10 февраля 1921 г.)

Валерий Брюсов:

«Пушкин сознавал, что ему суждена жизнь недолгая, словно торопился исследовать все пути, по которым могла пройти литература после него. У него не было времени пройти эти пути до конца: он оставлял наброски, заметки, краткие указания; он включал сложнейшие вопросы, для разработки которых потом требовались многотомные романы, в рамку краткой поэмы или даже в сухой план произведения, написать которое не имел досуга. И до сих пор наша литература ещё не изжила Пушкина; до сих пор по всем направлениям, куда она порывается, встречаются вехи, поставленные Пушкиным в знак того, что он знал и видел эту тропу». ( Из статьи «Разносторонность Пушкина». 1922.)

Иван Бунин:

«Полтора века назад Бог даровал России великое счастье. Но не дано было ей сохранить это счастье. В некий страшный срок пресеклась, при её попустительстве, драгоценная жизнь Того, Кто воплотил в себе её высшие совершенства. А что сталось с ней самой, Россией Пушкина, — опять-таки при её попустительстве, ведомо всему миру. И потому были бы мы лжецами, лицемерами – и более того: были бы недостойны произносить в эти дни Его бессмертное имя, если бы не было в наших сердцах и великой скорби о нашей общей с Ним родине….Не поколеблено одно: наша твердая вера , что Россия, породившая Пушкина, все же не может погибнуть, измениться в вечных основах своих и что воистину не одолеют её до конца силы Адовы». (< К пушкинской годовщине>. 21 июня 1949 г.)

А. И Герцен:

«…Пушкин – до глубины души русский… Ему были ведомы все страдания цивилизованного человека, но он обладал верой в будущее, которой человек Запада уже лишился».

«Подобно всем великим поэтам он всегда на уровне своего читателя; он становится величавым, мрачным, грозным, трагичным, стих его шумит, как море, как лес, раскачиваемый бурею, и в то же время ясен, прозрачен, сверкает, полон жаждой наслаждения и душевных волнений. Русский поэт реален во всем, в нем нет ничего болезненного, ничего от того преувеличенного патологического психологизма, от того абстрактного христианского спиритуализма, которые так часто встречаются у немецких поэтов. Муза его – не бледное создание с расстроенными нервами, закутанное в саван, а пылкая женщина, сияющая здоровьем, слишком богатая подлинными чувствами, чтобы искать поддельных, и достаточно несчастная, чтобы иметь нужду в выдуманных несчастьях».

(О Пушкине. 1850.)

Н. В. Гоголь:

«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла».

«Сочинения Пушкина, где дышит у него русская природа, так же тихи и беспорывны, как русская природа. Их только может совершенно понимать тот, чья душа носит в себе чисто русские элементы, кому Россия родина, чья душа так нежно организована и развилась в чувствах, что способна понять неблестящие с виду русские песни и русский дух». ( Из статьи «Несколько слов о Пушкине». 1832.)

А. М. Горький:

«Как-то чудесно, сразу после нашествия Наполеона, после того, как русские люди в мундирах офицеров и солдат побывали в Париже, явился этот гениальный человек и на протяжении краткой жизни своей положил незыблемые основания всему, что последовало за ним в области русского искусства. Без Пушкина были бы долго невозможны Гоголь – которому он дал тему пьесы «Ревизор», — Лев Толстой, Тургенев, Достоевский, — все эти великие люди России признавали Пушкина своим духовным родоначальником».

«Творчество Пушкина – широкий, ослепительный поток стихов и прозы, Пушкин как бы зажег новое солнце над холодной, хмурой страной, и лучи этого солнца сразу оплодотворили её. Можно сказать, что до Пушкина в России не было литературы, достойной внимания Европы и по глубине и разнообразию равной удивительным достижениям европейского творчества»

«В творчестве Пушкина чувствуется нечто вулканическое, чудесное сочетание страстности и мудрости, чарующей любви к жизни и резкого осуждения её пошлости, его трогательная нежность не боялась сатирической улыбки, и весь он – чудо». (Из предисловия к изданию сочинений А.С.Пушкина на английском языке. 1925.)

«Пушкин для русской литературы такая же величина, как Леонардо для европейского искусства» (Из лекций по истории русской литературы. 1909.)

Достоевский Ф.М.:

«…не было бы Пушкина, не было бы и последовавших за ним талантов».

«… ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина».

«Если бы жил он дольше, может быть явил бы бессмертные и великие образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к нам гораздо более и ближе, чем теперь, может быть, успел бы им разъяснить всю правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь, стали бы нас предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь ещё смотрят. Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собой в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем». ( Из речи «Пушкин». 1880.)

Борис Зайцев:

«Кто любит Пушкина, тот за свободу. Кто с Пушкиным, тот за человека, родину и святыню. Если Пушкин завладевает сердцами России, значит жива Россия». (Из статьи «Победа Пушкина». Июнь 1937)

Сергей Залыгин:

«Пушкин ещё и потому не только Поэт, но и Поэзия, что он смог выразить духовный потенциал нации, русского общества своего времени. «Я числюсь по России…» (Из статьи «Я числюсь по России…». К 180-летию со дня рождения А.С.Пушкина». 1979.)

Владимир Маяковский:

«Пушкин был понятен целиком только своему классу, тому обществу, языком которого он говорил, тому обществу, понятиями и эмоциями которого он оперировал. Это были пятьдесят – сто тысяч романтических воздыхателей, свободолюбивых гвардейцев, учителей гимназий, барышень из особняков, поэтов и критиков и т.д., то есть те, кто составлял читательскую массу того времени… Завтрашняя всепонятность Пушкина будет венцом столетнего долбления и зубрежки. Слова о сегодняшней всехной понятности Пушкина – это полемический прием, направленный против нас, это, к сожалению, комплимент не нужный ни Пушкину, ни нам. Это бессмысленные слова какой-то своеобразной пушкинской молитвы». (Из статьи «Вас не понимают рабочие и крестьяне». 1928.)

Дмитрий Мережковский:

«Что Пушкин для нас? Великий писатель? Нет, больше: одно из величайших явлений русского духа. И ещё больше: непреложное свидетельство о бытии России, Если он есть, есть и она. И сколько бы ни уверяли, что её уже нет, потому что самое имя Россия стерто с лица земли, нам стоит только вспомнить Пушкина, чтобы убедиться, что Россия была, есть и будет». (Из статьи «Пушкин и Россия». 1926 – 1937.)

«Пушкин – единственный из новых мировых поэтов – ясен, как древние эллины, оставаясь сыном своего века. В этом отношении он едва ли не выше Гёте, хотя не должно забывать, что Пушкину приходилось сбрасывать с плеч гораздо более легкое бремя культуры, чем германскому поэту» (Из статьи «Мысли о Пушкине». 1937.)

 Юрий Олеша:

«Если Пушкин считал, что первые достоинства прозы – точность и краткость, то у него самого эти две особенности сказываются сильнее всего именно в определении эмоций и душевных качеств» (Из статьи «Литературная техника». 1931.)

А. Н. Островский:

«Первая заслуга великого поэта в том, что через него умнеет все, что может поумнеть»

«Прочное начало освобождению нашей мысли положено Пушкиным, — он первый стал относиться к темам своих произведений прямо, непосредственно, он захотел быть оригинальным и был – был самим собой. Всякий великий писатель оставляет за собой школу, оставляет последователей, и Пушкин оставил школу и последователей… Он завещал им искренность, самобытность, он завещал каждому быть самим собой, он дал всякой оригинальности смелость, дал смелость русскому писателю быть русским». (Из речи «Застольное слово о Пушкине». 1880.)

Андрей Платонов:

«Пушкин всю жизнь ходил «по тропинке бедствий», почти постоянно чувствовал себя накануне крепости или каторги. Горе предстоящего одиночества, забвения, лишения возможности писать отравляло сердце Пушкина… Но это горе, возникнув, всегда преодолевалось творческим, универсальным, оптимистическим разумом Пушкина…» (Из статьи «Пушкин – наш товарищ». 1937)

Иван Соколов-Микитов:

«В сущности вся великая русская литература – вопль и стон (как и русские народные песни, мрачные русские сказки). Печальны судьбы русских писателей. Самый «светлый», самый «весёлый» был Пушкин. Но, Боже, какие горькие слова срывались у него о России! Как несказанно трагична судьба Пушкина, его смерть!» ( Из «Записей о Пушкине». 1960-е гг.)

Александр Солженицын:

«Самое высокое достижение и наследие нам от Пушкина – не какое отдельное его произведение, ни даже легкость его поэзии непревзойденная, ни даже глубина его народности, так поразившая Достоевского. Но – его способность (наиболее отсутствующая в сегодняшней литературе) всё сказать, все показываемое видеть, осветляя его. Всем событиям, лицам и чувствам, и особенно боли, скорби, сообщая и свет внутренний, и свет осеняющий, — и читатель возвышается до ощущения того, что глубже и выше этих событий, этих лиц, этих чувств. Емкость его мироощущения, гармоничная цельность, в которой уравновешены все стороны бытия: через изведанные им, живо ощущаемые толщи мирового трагизма – всплытие в слой покоя, примирённости и света.» (Из статьи «…Колеблет твой треножник». 1979.)

А. Т. Твардовский:

«… у каждого из нас — свой Пушкин, остающийся одним для всех. Он входит в нашу жизнь в самом начале и уже не покидает её до конца» (из эссе «Пушкин».1949.)

«Когда говоришь о Пушкине, то как-то даже неловко употреблять слово «мастерство», больше подходило бы «волшебство», хотя мы хорошо знаем, какого неусыпного, подвижнического труда стоило этому «любимцу муз» потрясающее нас совершенство его созданий. Совершенство это не что иное, как поразительное по своей живой органичности слияние формы и содержания. И поразительное в своей нормальности.» (Из «Слова о Пушкине». 10 февраля 1962 г.)

И.С. Тургенев:

«Самая сущность, все свойства его поэзии совпадают со свойствами, сущностью нашего народа. Не говоря уже о мужественной прелести, силе и ясности его языка, эта прямодушная правда, отсутствие лжи и фразы, простота, эта откровенность и честность ощущений – все эти хорошие черты хороших русских людей поражают в творениях Пушкина не одних нас, его соотечественников, но и тех из иноземцев, которым он стал доступен».

«…мы будем надеяться, что всякий наш потомок, с любовью остановившийся перед изваянием Пушкина и понимающий значение этой любви, тем самым докажет, что он, подобно Пушкину, стал более русским и более образованным, более свободным человеком! Будем также надеяться, что в недальнем времени даже сыновьям нашего простого народа, который теперь не читает нашего поэта, станет понятно, что значит это имя: Пушкин!»  (Из «Речи по поводу открытия памятника А. С. Пушкину в Москве». 1880.)

Тэффи:

«Пушкин – чудо России. Он единственный, воистину любимый… Русские не всегда любят своих героев. Но вот есть на Руси и исключение. Есть и для нас Некто, кому мы поклоняемся и знаем, что должны поклоняться, и, если кто не понимает, не чувствует, не может постигнуть величие этого «поклоняемого», тот берет его как догмат. Этот Некто Пушкин. Пушкин – чудо России». (Из статьи «Чудо России». 1937.1999)

«Пушкина переводит нельзя. Его поэзия как древнее заклинание, передающееся от отца к сыну, от сына к внуку, от внука к правнуку. В заклинании ни одного слова тронуть нельзя – ни заменить, ни изменить, ни подправить, ни переставить, — тотчас же магия исчезает. Исчезает та магическая радиоактивность, та эмоциональная сущность, которая дает жизнь. Остается смысл слова, но магия исчезает. И с этим спорить нельзя». ( Из статьи «Пушкинские дни». 1949.)

 Источники:

• Дань признательной любви: Русские писатели о Пушкине/ Вступление, сост. и примеч. О.С. Муравьевой. — Л.: Лениздат, 1979. – 152с.
• Солнце России: Русские писатели о Пушкине. Век XX/ Сост., примеч., подгот. текста А.Д. Романенко. – М.: Дружба народов, 1999. – 416 с.

А. С. Пушкин и русская критика его времени

Полный текст автореферата диссертации по теме «А. С. Пушкин и русская критика его времени»

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК ‘ ИНСТИТУТ ГУССКСЙ ЛИТЕРАТУРЫ ( ПУШКИНСКИЙ ДОМ )

На правах рукописи

П0ТАПС8А Галина Евгеньевна

/

А.С.ПУШКИН И РУССКАЯ КРИТИКА ЕГО ВРЕМЕНИ ( СТАНОВЛЕНИЕ ЛИГЕРАТУШМ РЕПУТАЦИИ А.С.ПУШЙА )

Специальность 10.01.01 — веская литература

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 1994

Работа выполнена в Отделе пушкиноведения Института русской литература (Пушкинский Дом) РАН.

Научный руководитель -доктор филологических наук З.А.ФСМИЧЕВ

Официальные оппоненты: доктор филологических наук В.М.МАРКОВИЧ кандидат филологических наук Т.И.КРАСН0Б0?0ДЬК0

Ведущее научное учреждение — Российский государственный педагогический университет им. А.И.Герцена.

Защита диссертации состоится » 1994 г. .

в часов на заседании специализированного ученого

совета Д.002.43.01 при Институте русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (199164, С.-Петербург, наб. Макарова, 4).

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН.

Отношения Пушкина с современной ему критикой не раз привлекали внимание исследователей. На сей день тема эта является, с одной стороны, достаточно изученной. К ней обращались такие ученые, как С.С.Трубачев, В.В.Гиппиус, Н.И.Мордовченко, В.Г.Казанов, В.Г.Березина, В.Б.Сандомирская, Ю.В.Манн и др. Существует большое количество работ, посвященных отношениям Пушкина с тем или иным критиком или же лагерем критиков, с тем или иным журналом или газетой. Но при этом, во-первых, внимание исследователей распределилось несколько неравномерным образом, что отчасти объясняется объективно существующими между современными Пушкину критиками значительными различиями по масштабу их дарования и по месту их в истории русской эстетической и общественной мысли первой половины XIX века, отчасти же — некоторыми причинами идеологического порядна (на протяжении достаточно долгого времени повышенное внимание к критикам «прогрессивным» и недостаточное внимание к критикам «реакционным» определяло неравномерную изученность журналистики 1620-1830-х годов). Во-вторых, ощущается недостаток в работах общего характера, где прослеживались бы не отношения Пушкина с какими-либо конкретными критиками или журналами, а та общая эволюция, которую претерпевает’ литературная репутация Пушкина в русской критике на протяжении 1820-1830-х гг. Попытки дать обзор отношений Пушкина с современной ему критикой в целом в разное время предпринимались С.С.Трубачевым, П.В.Владимировым, П.Ф.Грине-вичем, Д.Д.Благим, В.Б.Сандомирской. Но считать решенной эту задачу пока еще нельзя, потому что существующие обзоры либо недостаточно проблемны, нацелены более на обзор материала, чем на выявление тех общих тенденций, которые определяли литературную судьбу Пушкина в современной ему критике, либо же — напротив — не подкреплены конкретным анализом литературно-крити-

ческого материала. Таким образом, обращение к исследовании избранной теш представляется весьма актуальным.

Невозможность хоть в какой-то степени адекватно охватить все богатство материала, открывающегося перед исследователем прижизненной критики о произведениях Пушкина, и желание придать диссертации более проблемный характер заставили нас отказаться от хронологически последовательного рассмотрения критических отзывов и предпочесть путь выделения и более пристального анализа нескольких достаточно узких проблем, позволяющих проследить внутреннюю закономерность тех изменений в отношении к Пушкину, которые происходят в критике 1830-х гг. по сравнению с критикой 1820-х гг.(понятно, что разграничение этих двух эпох в данном случае весьма условно). Этим определяется новизна подхода к теме, предложенного в настоящей диссертации. Такой подход позволяет наглядно продемонстрировать, как изменение ценностных ориентиров, происходящее в русской критике при переходе от одной эпохи к другой, вызывает существенные различия в освещении критиками, с одной стороны, 1820-х гг., а с другой стороны, 1830-х гг. одних и тех же, по сути своей, проблем, связанных с восприятием пушкинского творчества. Если эпоха 1820-х гг. характеризуется относительной однородностью подхода критиков к литературе (социальные акценты, преувеличенное внимание к общественно-политической позиции и человеческому облику поэта здесь еще практически отсутствуют, и литературные суждения выносятся с точки зрения абстрактных эстетических категорий, неизменяемых законов «вечного» искусства и «вкуса»), то в 1830-е гг. критики уже склонны резко поляризовать свои оценки в зависимости от социальной и политической позиции разбираемого ими поэта.отношении критиков к Пушкину вызваны именно совместит.! действием этих двух факторов — влияния романтической эстетики и демократизации критического сознания.

Для анализа мы выбрали следующие проблемы: I) литературная репутация Пушкина и осмысление проблемы «поэт и светское общество» в критике 1820-1830-х гг.; 2) литературная репутация Душкина и эволюция представлений о славе в критике того же периода; 3) оценка критиками роли Пушкина в процессе жанрового обогащения русской литературы (п 1830-е гг. и эта проблема приобретает связь с некоторыми идеологическими ориентирами). В принципе, сходным образом могли бн быть проанализированы применительно к литературной репутации Пушкина и некоторые другие проблемы, например: выбор «высокого предмета», вопрос о «гении и учении», о «таланте и характере». Однако избранные • три аспекта представляются нам достаточно репрезентативными: здесь отразились изменения, которые в интересующую нас эпоху претерпел статус писателя (в представлении русских критиков) и в сфере собственно «социологической», и в сфере отношений поэта с читателями, и в сфере собственно литературной.

Необходимо подчеркнуть, что мы стремились наметить прежде всего общие тенденции в осмыслении русскими критиками этих проблем. В ряде случаев конкретный’ материал, те или иные высказывания того или иного критика могут не укладываться в предложенную схему. Это не должно, смущать, так как ориентация на изучение именно «литературной репутации» предполагает учет прежде всего наиболее распространенных критических оценок, хотя очевидно, что полного единодушия между критиками быть не

может и что какие-то критические суждения всегда будут стоять особняком. С этим же обстоятельством связана и принятая в данной работе ориентация на «средний» уровень критических отзывов, Наиболее тонкие и интересные замечания современников о пушкинском творчестве не стали предметом нашего анализа, потому что понятие «литературная репутация» подразумевает некий шаблон, критическое клише, а материал для изучения разнообразны:: кли-ле в избытке дает именно критика «второго ряда».

Работа обсуждалась на заседании Отдела пушкиноведения ИРЛИ РАН. Основные положения изложены в статьях по теме диссертации, а также в докладе на конференции молодых ученых (ИРЛИ, 1994).

Диссертация состоит из введения, трех глав и заключения.

Основное содержание диссертации

Во введении дается сравнительная оценка того, в какой степени оказываются на сей день изучены различные частные и общие вопросы, связанные с прижизненным этапом становления литературной репутации Пушкина. Здесь же обосновывается актуальность избранного подхода к теме и правомерность тех принципов, в соответствии с которыми отбирался критический материал, а также формулируются главные цели исследования.

Глава I: «Литературная репутация Пушкина и осмысление проблемы <повт и светское общество» в критике 1820-1830-х гг.» посвящена анализу того, каким образом отразилась в критических суждениях о Пушкине та эволюция, которая в указанные годы.происходила в представлениях критиков о норме отношений между поэтом и «светом».

Как известно, в «онце 1820-х — начале 1830-х гг. одним из существеннейших упреков, предъявлявшихся Пушкину его критиками, был упрек в том, что он изменяет своему высокому призванию, погрузившись в суетную светскую иизнь. Однако этот упрек в’Ьвет-

скости», сыгравший столь существенную роль в охлаждении к Пушкину критики 1830-х гг., был уже не нов. В 1825 г., в эпистолярной полемике о I главе «Евгения Онегина», Бестужев и йглеев упрекали Пушкина за то, что он тратит свой талант на изображение пустой жизни «света», но в то время этот упрек не оказал существенного влияния на литературную репутации Пушкина. В диссертации исследуются те внутренние изменения в подходе критиков к проблеме «поэт и светское общество», которые должны были произойти, чтобы упрек, в середине 1620-х гг. практически не повредивший Пушкину в общественном мнении, к 1830-м гг. обрел неожиданную силу. С этой целью упреки декабристов, относящиеся к 1825 г., сопоставляются с теми упреками, которые предъявляли Пушкину в конце 1820-х — начале 1830-х гг. Н.И.Надеж-дин, H.A. и Кс.А.Полевые, Ф.В.Булгарин и др.

Обнаруживается, что при всем недовольстве Бестужева и Рылеева I главой «Евгения Онегина» для них представляется несомненным, что Пушкин легко сможет стать достойным своего истинного призвания — для этого надо просто обратиться к более «высокому» предмету. Такое совершенствование мыслится как легко возможное, не осложненное какими-либо внутренними проблемами, так как литературное обращение к светской жизни пока еще не ставится в связь с личными чертами самого поэта.

Возникшее к 1830-м гг. в русской критике представление о единой личности автора, проявляющейся во всех его творениях, вносит существенные изменения в то, как оценивается обращение Пушкина к предметам из жизни «света». Светская жизнь оказывается теперь для критиков демократической ориентации важным фактором, определяющим творческую индивидуальность поэта, а далеко не только предметом изображения, который легко может быть заменен другим (как было это для критиков первой полови-

— б -

ны 1820-х гг., мысливших во многом еще в категориях нормативной жанровой системы). Вместе с представлением о социальной обусловленности человеческого и творческого облика поэта возникает также и представление о трудности изменения этого облика! «недостатки» поэта теперь осмысливаются критиками как свойственные его таланту по природе, как коренящиеся в самой его личности. Романтическое представление о единой личности автора работает здесь заодно с «третьесословными» требованиями к литературе. Этот процесс прослеживается на материале статей На-деждина, а также Н.А. и Кс.А.Полевых.

В этой плоскости отдельно рассматривается в настоящей главе предъявлявшийся Пушкину критиками упрек в «безнравственности1′, который к 1830-м гг. приобретает социальный оттенок, отражает определенные социально-нравственные ориентир! демократизировавшейся читательской аудитории. Сопоставляются упреки в «безнравственности, высказывавшиеся в начале 1820-х гг. критиками «Делана и Людмилы»(А.Воейковым, М.С.Кайсаровым, В.Н.Олинш и критиком «Нёвского зрителя»), и на первый взгляд аналогичные замечания Надеждина по поводу «Графа Нулина», а также некоторые суждения «Московского телеграфа». В критике первой половины 1820-х гг. упреки в отдельных «вольностях» не влекли за собой утверждений о личной безнравственности сочинителя. Это было связано с особенностями нормативно-жанрового мышления и с тем, что критики рассматривали вопрос о «безнравственности» отдельных эпизодов лишь в чисто внешнем аспекте — о точки зрения происходящего здесь нарушения норм «вкуса» и «приличия», а не во внутренней соотнесенности с личностными характеристиками автора. Причем в те годы подразумевалось как нечто совершенно естественное, что для поета и его публики значимыми являются одни и те же нормы вкуса и приличия. Для критиков же конца

1820-х — начала 1830-х гг. упрек в «безнравственности» уже связан с представлением о закрепленном, социально маркированном образе автора, равно как и «безнравственность» отдельных литературных произведений связана с «безнравственностью» светского общества, их породившего.

Итак, к рубежу 1820-1830-х гг, критики склонны говорить о «свете» уже не столько как о недостаточно «высоком» предмете изображения, сколько рассматривая его в качестве фактора, накладывающего свой отпечаток на характер всего пушкинского творчества. Здесь, однако, следует ввести одну оговорку. Светская жизнь могла рассматриваться в’качестве фактора, влияющего на творчество поэта, также и в прежние годы, но акценты тогда расставлялись несколько иначе. Еще в печати 1800-1810-х гг. обсуждался вопрос о возможности для поэта вести светскую жизнь, о совместимости ее с занятиями поэзией. Наиболее распространенным и традиционным решением было отрицание таковой возмож-‘ ности (см., например, статью Д.П.Северина «Писатель в обществе», 1808, «Нечто о поэте и поэзии» К.Н.Батюшкова, 1815). Но возможно было и менее однозначное решение проблемы. Нуковский в своих статьях периода «Вестника Европы» утверждает, что «и писатель наравне со всеми может с успехом играть свою роль на сцене большого света»*, и подчеркивает, что в «свете» существует «общее мнение», поощряются таланты, воспитывается вкус. (Сходным образом будут в 1830 г. защипать «свет» от демагогических нападок врагов «литературной аристократии» писатели пушкинского круга — П.А.Вяземский, И.В.Киреевский).

Чрезвычайно важно, что при различии ответов на вопрос, совместима ли светская жизнь с творчеством, литераторы 1800-1810-х годов исходят из одной и той же дилеммы — «свет или уединение».

* Жуковский В.А. Эстетика и критика. М., 1585. C.I63.

Жизнь в «свете» синонимична здесь жизни в социуме вообще, и если жизнь в «свете» может осуждаться, то делается это не с позиций социальной критики именно «светского» общества, но с точки зрения абстрактного противопоставления творческого уединения в кругу близких душ и суетной жизни в обществе. В 1830-е гг. критики, осуждающие «свет», исходят уже из социальных критериев, противопоставляют ценностям светских людей свои «третьесосло-ыше» ценности (см. в особенности статью Н.А.Полевого «Взгляд на некоторые журналы и газеты русские. (Продолжений, 1830,и статью Кс.А.Полевого «Взгляд на два обозрения русской словесности 1829 года, помещенные в «Деннице» и «Северных цветах»'», 1830). Это возникшее в демократической критике противопоставление «третье-сословного» общества обществу светскому как раз и определяет коренное отличие нового подхода к проблеме «поет и светское общество» от подхода, свойственного критикам прежней эпохи.

Глава П: «Литературная репутация Пушкина и эволюция представлений о славе в критике т820-1830-х гг.» посвящена анализу того, какие изменения произошли в указанную эпоху в связи с процессом расширения читательской аудитории и ее демократизации (а также в связи с влиянием романтической эстетики) в осмыслении русскими критиками самого феномена писательской славы и как это сказалось на литературной репутации Пушкина,

Представления о том, что такое истинная литературная слава и на чем она должна основываться, является немаловажной составляющей представлений той или иной эпохи о писателе и о его миссии . вообще.). Прослеживается генетическая связь подобного рода нападок с литературными полемиками 1810-х — первой половины 1820-х гг. Такие упреки предъявлялись тогда «арзамасцам», «новой школе», «союзу поэтов», и вполне естественно, что в 1830г. они были с удвоенной силой возобновлены врагами «Литературной газеты», вокруг которой’объединились как раз литераторы, связанные с традициями «Арзамаса» и «союза поэтов», — те литераторы, имена которых были прочно связаны с «новой школой» в полемиках первой половины 1020-х гг. Но в 1830-е гг. в этих нападках появляется нечто новое по сравнению с прежними полемиками. К началу 1830-х гг. намечаются важные сдвиги в самих представлениях русских критиков о норме отношений между писателем и публикой. Демократизация литературы приводит к тому, что меняются представления о месте писателя в обществе .- и не в последнюю очередь представления о том, что такое литературная слава, как и кем должна она создаваться.

Прежде отношения между писателем и его читателями строились в представлении критиков иерархическим образом., — советовал писателям Жуковский в 1808 г. Суждение знатоков противопоставляется суждению публики, вкус которой еще не отшлифован воспитанием. Толпа склонна к предубеждениям, и известность, основанная на суждечиях толпы, — это лишь мнимая слава, или мода. Она преходяща, как преходящи по природе своей сами человеческие эмоции и заблуждения. Следует особо подчеркнуть, что изложенная концепция взаимоотношений между поэтом, «ценителями» и публикой могла интерпретироваться по-разному. Литераторы, принадлежавшие к разным группам и направлениям, могли — в зависимости от своей позиции — акцентировать разные моменты этой концепции — либо просветительскую мысль о том, что при должном развитии ‘Ьбразо-ванного вкуса» в публике поэтическое создание становится понятным для всех и оценивается по достоинству, либо же те обстоятельства, которые делают суд современников крайне ненадежным (подверженность публики «страстям» и «предубеждениям»). В русской литературе первой половины 1820-х гг. эти по-своему полярные варианты единой концепции отношений между писателем и публикой можно обнаружить у декабристов, с одной стороны, и у поэтов «иколы Жуковского», с другой. Жуковский В.А. Эстетика и критика. М., 1985. С.165.

Между тем к 1830-м гг. начинает ставиться под сомнение сама иерархичность прежней схемы отношений между писателем, «ценителями» и публикой. В условиях демократизации книжного рынка вырабатывается и крепнет представление о том, что суд над литературным произведением должен вершиться непосредственно всей массой публики, без посредничества избранных ценителей. Такая точка зрения активно пропагандируется литературными противниками Пушкина и его круга.

При этом на страницах изданий, боровшихся с «литературной аристократией», зачастую полемически искажается прежняя иерархическая концепция отношений между писателем, «ценителями» и публикой. Искажение ее производится путем введения определенных социальных акцентов, которых эта концепция в прежнем виде вовсе не подразумевала. Утверждается, что писатели-аристократы» противопоставляют «знатоков» и «публику» по социальному признаку и что для публики ето унизительно. Благодаря тому что демократизация читательской аудитории сделала возможной игру на социальных амбициях третьесословной публики, старый упрек во взаимном расхваливании друзей-литераторов приобрел невозможную прежде силу убедительности.стве авторитета в литературных делах (публика действует непродуманно, импульсивно, она склонна увлекаться всем новым). Несмотря на вое это, суд публики в конечном итоге верен, потому что в общем мнении современников выражает себя «дух времени». Критерий «просвещенного вкуса» теряет по отношению к публике свое былое значение. На смену вневременным представлениям классиков о вечных законах искусства приходит романтический историзм; крепнет убеждение в том, что то содержание, которое сумел запечатлеть автор в.своем произведении, имеет для всех его современников или соотечественников непосредственно жизненное значение. Таким образом, новое представление о публике как о высшем суде для писателя получает на страницах «Московского телеграфа» действительно новое философско-эстетическое обоснование, подкрепляется романтической концепцией искусства как выражения народного духа и духа времени.

Обрисовав то направление, в каком эволюционировали представления о славе на протяжении 1820-1830-х гг., и выявив корни легенды о пушкинской славе, якобы созданной приятелями, мы обращаемся к анализу тех взглядов на литературную славу, которых придерживался сам Пушкин.

Если в лицейской лирике (при показном равнодушии «поэта-ленивца» к славе) господствует еще уверенность в том, что в итоге слава венчает достойных и что только недостаточная просвещенность публики является причиной несправедливых суждений об истинном достоинстве поэтов, то уж-з в годы южной ссылки Пушкин во многом пересматривает эти представления. Гармонические отношения поэта с публикой теперь представляются Пушкину в принципе невозможными. Похвалы публики всегда будут столь же

слепы, как и ее брань. Отчасти здесь сказалось влияние романтических идей — но совсем не тех, которые были важны для обрисованной выше новой концепции славы, создававшейся в статьях Полевых или же Надеждина. Мессианская идея о поэте как органе самовыражения народа остается Пушкину чужда. Зато в старых представлениях о норме отношений между поэтом и обществом для него по-прежнему остаются привлекательные черты. Суд над истинным произведением литературы объявляется в его критических заметках привилегией небольшого кружка ценителей, которые в цивилизованном обществе должны были бы быть авторитетом для всей прочей публики (см, «Письмо в издатели Литературной газеты 1830, «Разговор о критике», 1830, «(Баратынский)? 1830, «Критикою у нас большею частию занимаются журналисты…», 1833).

Между тем новая концепция должных отношений между писателем и публикой утверждается не только на страницах журналов, но и в «высокой» литературе.. В заключительной части гла.вы рассматриваются и сопоставляются с пушкинскими представлениями о литературной славе представления о ней Гоголя — тем более, что как раз с его-именем по традиции, идущей еще от Белинского, связывают новый литературный период, начавшийся в 1830-е гг.

В отличие от писателей пушкинской эпохи, Гоголь уже не способен был найти даже относительное утешение в понимании узкого кружка ценителей. От современного искусства Гоголь хотел бы, чтобы оно было потрясением для всех — иначе оно не достигает своей цели» Гоголь стремился к непосредственному диалогу со всей массой своих современников, без различия их сословного положения или образованности. Более того, он хотел бы, чтобы есэ русские люди, его современники, стали как бы его соавторами при создании второго тома «Мертвых душ». Высшей инстанцией стал для Гоголя суд современников, их приговор, определяющий

жизненную значимость художественных созданий. В этом Гоголь уже целиком принадлежит новому этапу той эволюции представлений о литературной славе, которая происходила в русской культуре в 1820-1830-е гг. И такое изменение писательского самосознания оказалось чрезвычайно важным для судеб всей последующей русской классики XIX в., для которой, по выражению Н.А.Бердяева, будет характерна «жажда перейти от творчества художественных произведений к творчеству совершенной жизни»*’.

В главе Ш; «Критики 1820-1830-х гг. о роли Пушкина в про-це :се жанрового обогащения русской литературы» рассматривается вопрос о том, как оценивалось критиками жанровое движение, происходившее в творчестве Пушкина. Этот вопрос может показаться не связанным с проблематикой предшествующих глав, где речь шла о тех аспектах Литературной репутации Пушкина, которые так или иначе связаны с определенными идеологическими тенденциями, характерными дгч русской литературно-критической и общественной мысли 1820-1830-х гг. Но на деле проблематика Ш главы тесно связана с тем кругом проблем, который был затронут в предшествующих главах, потому что выдвигаете демократически настроенными критиками 1830-х гг. требования соответствия писателя своему времени, внимания к жизненным нуждам своих современников предполагают также и представление об активном служении писателя делу развития отечественной литературы, выражавшемся в обогащении ее новыми, самобытными формами, способными передавать содержание, важное для современного этапа развития общества. Именно такого соответствия современным нуждам развития и обогащения русской литературы не видят критики в пуш-

® Бердяев H.A. Русская идея // 0 России и русской философской культуре: Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1988. C.II5.

кинском творчестве 1830-х гг. Причем зачастую упреки в литературном «консерватизме» связываются с упреками в консерватизме политическом. При этом складывающийся в критике образ Пушкина 1830-х гг. — образ поэта, не желающего учитывать современных веяний, занятого игрой с устаревшими литературными формами, -противопоставляется образу Пушкина прежнего, Пушкина 1820-х годов, шедшего в ногу со временем, открывавшего для русской литератур! новые пути.

Но этот образ раннего» Пушкина как по преимуществу поэта-первооткрывателя складывается не на рубеже 1820-1830-х гг., а гораздо ранее. Процесс возникновения этого образа прослеживается в настоящей главе на материале статей о «Руслане и Людмиле», «южных поэмах», I главе «Евгения Онегина», а также первых упоминаний о «Борисе Годунове».

Уже «Руслан и Людмила» утверждает за Пушкиным репутацию поэта, от которого можно ждать многого именно в большом жанре -жанре поэмы. Пушкин оправдывает эти ожидания, обращаясь в «южных поэмах11 к новой, романтической форме — поэме байроновского типа. Любопытно, что даже наиболее приверженные к классицистическим норыам критики принимают сам жанр «байронической» поэмы о удивительной, на первый взгляд, легкостью. Скорее всего, вторжение романтической поэмы в русскую литературу не вызывает особой, тревоги «классиков» потому, что Пушкин выступает здесь в жанре вполне определенном, уже получившем права гражданства в современной европейской литературе. «<…> Когда перо Нейрона освятило подобный род стихотворений и европейский вкус наложил на них печать м о д ы , то и «Бахчисарайский фонтан» имеет полное право на имя поэмы<…>»® . Причем критики-норма-

А

<$едоров Б.М.> Письма в Тамбов о новостях русской словесности. Письмо I II Благонамеренный. 1824. № 8. С.95-96.

тивисты воспринимают появление нового жанра не как нечто грозящее гибелью всей нормативной системе, ю как во многом отрадное обогал’ение этой устоявшейся системы еще одним жанром, не нарушающим законов нормативной эстетики в целом.

В нормативистском духе воспринимая появление романтической поэмы как обогащение русской литературы новым «родом», критики в столь же нормативистских категориях рассматривают и вопрос о соотношении «южных поэм» Пушкина с «восточными поэмами» Байрона. Их рассуждения основываются на классицистическом принципе «подражания образцам», согласно которому поэт должен был следовать избранному «изящному образцу», заимствуя и совершенствуя его «красоты». Такое подражание считалось достоинством литературного произведения, а отнюдь не его недостатком, как будет это для эстетического сознания грядущей романтической ь..о-хи. Критики могут высказываться о разных моментах «южных поэм» по-разному: в чем-то Пушкин мастерски выдерживает «бейрэнизм», в чем-то уступает своему образу» в чем-то даже превосходит его, — но все эти оценки даются в рамках одной и той же нормативной системы, рассматривающей художественное произведение с точки зрения его приближения к признанным жанровым образцам. В практически всеобщем удовлетворении критиков тем, что Пушкин обогащает русскую словесность новым жанром и притом оказывается на уровне признанных европейских авторитетов, сказывается пафос быстро развивающейся молодой литературы, стремящейся усвоить себе все достижения своих более опытных соседей.

Этот своеобразный пафос экстенсивного развития (развития за счет усвоения все новых и новых форм, новых областей творчества) проявился и в том, как отнеслись современники к одному из существеннейших компонентов нового жанра — к новому, экзотическому материалу, обильно вводившемуся Пушкиным в описательных

частях «южных поэм». Пушкинские описания имеют в глазах критиков прежде всего познавательную ценность. Перед русской литературой стояла задача художественно освоить просторы Российской империи, и то знакомство читателей с еще почти не воспетыми этнографически пестрым окраинами России, которое совершалось благодаря «южным поэмам» Пушкина, удовлетворяло этой по- 1 требности и легко вписывалось в просветительскую программу. Поэтому «южные поэмы» приветствуются даже критиками, далекими от всякого «романтизма» (особое внимание в этой связи уделяется в главе откликам на «южные поэмы» в «Отечественных записках» П.П.Свиньина).

Итак, «южные поэмы» утверждают за Пушкиным репутацию смелого нововводителя, расширяющего жанровые и тематические диапазоны русской поэзии. Некоторое время эта репутация продолжает укрепляться. В отзывах о I главе «Евгения Онегина» отмечается новизна жанровой форьы пушкинского романа. Новаторская роль Пушкина подчеркивается также и в связи о распространившейся в литературных кругах вестью о написании «Бориса Годунова».

Однако в очень скором■времени репутация Пушкина как нововводителя начинает меркнуть. Отчасти это связано с тем, что с усилением романтических веяний в русской критике утверждается мысль о недостаточности простого усвоения для отечественной словесности тех жанров, которые получили развитие в других современных литературах . Поскольку в этом по инерции продолжают видеть едва ли не основную заслугу Пушкина, то и значение его как литературного новатора в глазах критиков снижается. Но в целом требование все новга и новых поэтических «Ьавоеваний» сохранило для критиков свою актуальность и в 1830-е гг., и они хотели бы от Пушкина, чтобы он и впредь открывал для русской литературы новые «поприща», куда вслед за ним могли бы устре-

ыиться и другие писатели, как произошло это при появлении «южных поэм». В этих надеждах им приходится разочароваться. Так происходит уже с «Борисом Годуновым», создавая которого Пушкин еще сам ощущал себя новатором, вводящим в русскую литературу что-то принципиально новое., критики в пушкинской трагедии не нашли, да и не могли найти.

Тем более относится это к пушкинским произведениям 1830-х годов, в которых поэт принципиально ориентируется не на разработку новых для русской словесности литературных форм, а на обращение к формам, уже хорошо известным (и даже устаревшим), на «игру» различными жанровыми традициями, когда новый художественный смысл рождается из тончайших семантических сдвигов.

В этом плане чрезвычайно показательно отношение критиков к пушкинской прозе. Ни «Повести Белкина», строящиеся на своеобразной реанимации» во многом архаичных для русской литературы

о

1830-х гг. сентиментальных и бытописательных жанров0, ни «Пиковая дама» или «Капитанская дочка», где Пушкин обращается к уже хорошо освоенным русской словесностью жанрам фантастической повести и исторического «вальтер-скоттовского» романа, не могли быть по достоинству оценены критиками, озабоченными актуальными нуждами развития прозы.

Не меньшее недоумение критиков вызывают и стихотворные произведения зрелого Пушкина. В «Домике в Коломне» их удивляет ■ обращение Пушкина к повести в октавах, кажущееся им чисто фор-7

Винокур Г.О. «Борис Годунов» // Пушкин. Поли. собр. соч. М.; Л., [1935]. Т.УП. С.485.

о

См.: Вацуро В.Э. «Повести Белкина»// Повести покойного Квана Петровича Белкина, изданные А.П. М., 1981. С.7-60.

мальным экспериментом, к тому же не совсем новым. Игру литературной формой, неактуальной для современных нувд развития русской литературы, увидели критики также и в «Анджело», где, действительно, сложно взаимодействовали традиции Шекспира, итальянской новеллы, классицистической трагедии, просветительской философской повести. В том жо ряду — как обращение к исторически «чужим» литературным формам, невоссоэдаваемым на последующих этапах исторического развития.-воспринимаются в критике и пушкинские сказки.

Это представление о Пушкине как о холодном экспериментаторе, занимающемся изящной, но самоцельной игрой формами, жанрами, размерами, оказывается чрезвычайно важно для критиков 1830-х годов и во многом обусловливает адресуемые ими Пушкину упреки в том, что талант его теряет связь с живой литературной (и социальной) современностью.

Таким образом, в оценке русскими критиками 1830-х гг. жанрового движения, происходившего в творчестве Пушкина, проявились те же демократические тенденции, что и в оценке ими тех аспектов пушкинского творчества, о которых речь шла выше.

В заключении подводятся итоги исследования, а также намечаются некоторые возможные пути дальнейшей разработки затронутого круга проблем. Возможно использование выводов диссертации при исследовании того, как воспринималось пушкинское творчество в последующую эпоху развития русской литературно-критической мысли XIX в., поскольку для этой эпохи оказывается чрезвычайно важным формировавшееся в критике конца 1820-х — 1830-х гг. представление об общественном служении как о норме жизни писателя. Кроме того, собранный в диссертации материал открывает возможность типологических сопоставлений мевду сходными процессами в русской литературе и литературе европейской (ср. полемику вок-

руг имени Пушкина в России и полемику вокруг имени Гете в Германии).и о Пушкине: Сб. ст. (0,75 п.л., в печати).

2. Из истории становления литературной репутации А.С.Пушкина. («СКшые поэмы» в восприятии русских критиков первой половины 1820-х гг.)// Судьбы отечественной словесности XI — XX веков: Тезисы научной конференции молодых ученых и специалистов 20-21 апреля 1994 года. СПб., 1994. C.2I-22.

3. К истории восприятия «южных поэм» А.С.Пушкина // Русский текст. 1994. 2. (0,75 п.л., в печати).

4. М.П.Погодин — критик Пушкина.(К вопросу об атрибуции нескольких статей в журнале «Московский вестник») // Временник Пушкинской комиссии. Вып.27. (0,5 п.л., в печати).

5. А.С.Пушкин и Н,В.Гоголь о феномене литературной славы // «Внимая звуку струн твоих…»: Сб.ст. Калининград, 1993. Вып.2. С.19-39.

Финский исследователь о лирике Пушкина 1830-х годов

Эркки Пеуранен. Лирика А. С. Пушкина 1830-х годов. Поэтика: темы, мотивы и жанры поздней лирики, Университет Ювяскюля. 1978, 298 с.

Давно замечено, что «чрезвычайно сложные» процессы, происходившие в лирике Пушкина 1830-х годов, оказались «почти еще не изученными» ^{. И хотя поздняя лирика ныне не обойдена вниманием, она и сегодня, как ни странно, осталась наименее осмысленной пушкинистами частью творческого наследия поэта.}

Ей и посвящена книга финского ученого Эркки Пеуранена. Его исследование возникло на основе кандидатской диссертации, защищенной в МГУ. Учителями Эркки Пеуранена были видные советские литературоведы. Об этом он с гордостью пишет в предисловии «От автора». Нет сомнения, что именно под влиянием нашей пушкинистики сложились и научные интересы ученого, и общая концепция его книги.

Сразу же скажу, что монография Эркки Пеуранена не охватывает лирику Пушкина в полном объеме, да автор и не ставил перед собой такой цели. Эркки Пеуранен не касается непосредственно ни эволюции пушкинской лирики, ни изменений в поэтике. Он подверг исследованию четыре темы пушкинской лирики – историческую, пейзажную, любовную и творческую, отчетливо понимая условный характер тематического подразделения. В пределах избранных тем, так или иначе вбирающих значительную часть лирики Пушкина, внимание автора привлекает смена настроений, переживаний, идей, появление новых мотивов, деформация жанров и сдвиг в поэтике, в частности в поэтическом языке и в интонациях лирической речи. Тем самым Эркки Пеуранен, анализируя устойчивые темы и мотивы, отлично видит их движение и ни в коей мере не исключает принципа развития. Итог тематического разбора подводится им в трех последующих главах, представляющих и самостоятельный интерес. Речь идет об устойчивых темах и мотивах поздней лирики, об освоении новых форм и о новой лирической интонации.

Правомерность избранного Эркки Пеураненом угла зрения не подлежит сомнению. Уважение вызывает и научная смелость финского исследователя.

Эркки Пеуранен поставил своей целью раскрыть своеобразие лирики Пушкина 30-х годов, поскольку убежден, что лирика этого времени принципиально новаторская.

Приступая к анализу исторической тематики, автор выдвигает два тезиса. По его мнению, при романтизме существовала «жанровая иерархия», но романтизм «решительно переставлял жанры в их традиционной лестнице» и «расшатал их конструктивно-содержательные элементы». На этом фоне четко определяется жанровое своеобразие поздней лирики Пушкина: в 30-е годы он «значительно расширил арсенал тех жанров, которые были в ходу у его современников, однако не столько путем изобретения новых, сколько путем омоложения старых за счет потенциальных возможностей того или иного жанра быть носителем свойственного ему смысла» (стр. 6). С этой идеей вполне согласуется другая: «Если в первый свой реалистический период Пушкин был исключительно увлечен расширением творческого диапазона за счет «действительности» (вспомним, как ему понравилось определение «поэт действительности», данное ему И. В. Киреевским), то во второй период материалом для его поэзии становятся создания человечества предыдущих веков и тысячелетий, обработка «вечных тем», «мировых образов»; именно тогда усиливается интерес Пушкина к классической литературе и народному творчеству, о чем свидетельствуют его многочисленные переводы и переложения» (стр. 7) ^{. Несмотря на некоторую неясность формы (Пушкин не перестал быть и в последние годы «поэтом действительности»), смысл сказанного автором легко угадывается: преимущественный интерес Пушкина к старым жанрам согласуется с его интересом к «вечным темам» и «мировым образам», и поэт, переосмысливая «вечные темы» и мотивы, одновременно обновляет и традиционные жанры. Так складывается общий подход Эркки Пеуранена к исследованию намеченных им тем.}

Преображение жанров в стихотворениях на исторические темы Эркки Пеуранен ставите зависимость от их конкретного содержательного наполнения и от особенностей пушкинского взгляда на историю. Он отмечает, что исторический процесс приравнивался Пушкиным к естественному процессу в природе, с той, однако, разницей, что человек может влиять на ход истории, но вызванные его волей изменения имеют необратимый характер. При этом автор считает, что Пушкин усматривает в крутых переломах реальную возможность для человека выделиться «из своей исторической среды». Последнее не совсем точно: если имеется в виду способность человека вырваться из частной судьбы в историческую, то это так, но покинуть свою историческую среду пушкинскому человеку не дано, да он к этому и не стремится. Если же он все-таки переходит из одного социального слоя в другой, то непременно назревает конфликт, могущий окончиться катастрофой. Пушкинский человек в наибольшей степени реализует в себе те возможности, какие ему предоставляет привычная для него историческая среда. Петр I именно потому и велик, что максимально использовал свое положение самодержца – и как строитель государства, и как просвещенный монарх, одно из неотъемлемых державных прав которого – милость. Наполеон в стихотворении «Герой» возвеличен потому, что у него есть «сердце», а вовсе не вследствие перехода в какую-то иную историческую среду. Гринев остается верен кодексу чести, усвоенному им с детства и выдержавшему испытание в опасностях. Анджело, напротив, пренебрег возможностями, которые открыло ему высокое положение в государстве.

Своеобразие исторической темы раскрывается автором прежде всего в стихотворениях, связанных с образом Петра I. Эркки Пеуранен отчетливо видит их современный для Пушкина смысл. Речь идет о «Стансах» и «Друзьям». Непонимание современниками «Стансов» он объясняет «изменением в жанровом мышлении Пушкина», которое «осталось незамеченным» (стр. 30). Сдвиг, по его мнению, заключался в том, что Пушкин не старался приписать Николаю I свойства Петра Великого, как это обычно было в одах классицизма, где сравнение с Петром служило цели прославить того или иного царя (царицу). Тем самым Пушкин отказался от «применений», от аллюзионности, но допускал, что, подражая Петру I, Николай может стать великим государем. По-иному модифицируется жанр послания («Друзьям»): оно, пишет автор, адресовано не только «друзьям», но и Николаю I. Такой же «многоадресностью», считает Эркки Пеуранен, обладает в «Моя родословная». Она направлена и против Булгарина, и против властей, не ограждающих личность от оскорблений в официальной прессе.

Таким образом, «старые» жанры преобразуются вследствие необычной авторской точки зрения, позволяющей подойти к тем или иным событиям с разных сторон. Например, в стихотворении «Пир Петра Первого» Эркки Пеуранен вскрывает двойственность мотивов: с одной стороны, стихотворение является попыткой еще раз воздействовать на Николая, а с другой – укором царю. Однако конечный вывод оглашается слишком резко. «Теперь, – пишет автор, – мы можем взглянуть на стихотворение «Пир Петра Первого» с несколько иной точки зрения. Перечисленные подвиги и военные победы Петра выступают в стихотворении как награда за его милосердие» (стр. 46). Но ведь такой прямой зависимости в тексте нет. Пушкин перечисляет обычные поводы для царских праздников – военная победа, рождение царевича, именины царицы, бывшие предметом од. В один ряд с ними и даже выше их он ставит милосердие как необходимый атрибут царя и свойство человека, создавая свою оду милости и гуманности. Обусловленность же военных побед милостью, вопреки прочтению Эркки Пеуранена, в этом стихотворении Пушкина трудно отыскать. Другое дело, что и нравственное величие царя, не одушевляемого милосердием, как бы ни преуспел он в своих подвигах и победах, для Пушкина сомнительно и ущербно.

Убедительный, интересный и тонкий анализ в книге Эркки Пеуранена далеко не всегда свободен от неточностей. В полной мере это касается и стихотворения «К вельможе». С точки зрения финского ученого, дружелюбное и даже восторженное отношение Пушкина к адресату послания формально. Эркки Пеуранен полагает, что бездеятельная жизнь вельможи, его дань «ножкам и глазам» и неге южной страны, а не «важным событиям своего времени, свидетелем которых он явился, не может быть истолкована как исключительная хвала» (стр. 48) и что в этом заключены стилеобразующие функции послания, его необычность. Верно, что послание несет такие функции, но, олицетворяя в глазах Пушкина XVIII век, Юсупов не перестает быть живым и непосредственным адресатом и собеседником, в котором поэт чрезвычайно заинтересован, исторический и жизненный опыт которого он очень ценит. На это намекают заключительные строки послания. Пушкин нарушает традицию не тем, что лишает адресата, как думает Эркки Пеуранен, самостоятельного значения (в послании все обстоит как раз иначе), а тем, что отказывается от лести, от сатирических насмешек, обличения и от игривой интимности, сохраняя необходимую дистанцию, продиктованную и возрастом, и приличиями, и уважением к адресату.

В послании человек XIX века стремится понять человека XVIII века, не становясь с ним на дружескую ногу, не оскорбляя ни чужого, ни своего достоинства. Тон благородной сдержанности определен не жанром послания, а именно адресатом, и этим пушкинское послание отличается от других разновидностей жанра. С этой точки зрения в пушкинском послании, конечно, нет никаких намеков, осуждающих Юсупова за его дань «ножкам и глазам» и неге южной страны. Мысль послания иная: Юсупов понял жизни цель, его волновали все впечатления жизни – и исторические потрясения, и музы, и философские беседы с просвещенными людьми, и женщины, и природа. Жизнь для Юсупова, в отличие от современного поколения, самоценна. В ней заключены ее цель и смысл. И потому вниманию князя она доступна целиком, без разделения на предметы низкие и высокие, на явления исторически значимые и сиюминутные ощущения и тревоги.

То, в чем Эркки Пеуранен видит осуждение или упрек, Пушкин осмысливает иначе, включая совсем в другую систему ценностных отношений.

Если принять ее, то несколько странными, исторически не оправданными окажутся и рассуждения автора о двусмысленной оценке Пушкиным юсуповского характера, о том, что Юсупов будто бы смотрел на мир без исторической перспективы, об иронической обрисовке адресата и некой приниженности его облика. Все это связано с какими-то досадными недоразумениями, вызванными, по всей вероятности, тем, что автор не нашел точного утла зрения. Иначе как понять его слова, будто Юсупов не является «героем послания» (стр. 50), что «бурная историческая жизнь прошла мимо вельможи» (стр. 54), тогда как Юсупов и был порождением и воплощением XVIII века с его живыми и устаревшими ценностями, обломком великой культуры, а его обитель хранила следы ее красоты и величия.

Показательно, насколько преднамеренно снижает ученый облик князя. Эркки Пеуранен так комментирует стихи о Лондоне: «Столь исторически важные явления, к каким, бесспорно, относится государственное устройство Англии XVIII столетия, прошли мимо Юсупова удивительно легко» (стр. 52). Однако у Пушкина иначе: Юсупов «прилежно разобрал… двойственный собор» и постиг «пружины смелые гражданственности новой». Если же вспомнить стихотворение «Из Пиндемонти», то окажется, что и для самого Пушкина парламентское правление вовсе не привлекательно. И пожалуй, не столь уж не прав Юсупов, «скучая… над Темзою скупой». С этой точки зрения знаменитый испанский эпизод в жизни Юсупова, о котором Эркки Пеуранен пишет с осуждением (князь, мол, предался любовным утехам и приключениям, занявшим в его жизни столько же места, сколько переживание революционных событий и знакомство с Вольтером, двором, Дидро), содержит больше жизненности, яркости, красоты, человечности. Нет, история не прошла мимо Юсупова, но он, не приуменьшая и не преувеличивая ее значения, отвел ей законное место в общем кругу жизненных впечатлений. И если в пушкинском послании есть ирония, то она относится прежде всего ко всему XVIII столетию, к характерному для него образу мыслей и чувств, к тому, что кажется человеку нового века смешным в своем историческом своеобразии.

Я намеренно столь подробно остановился на интерпретации послания «К вельможе», потому что в ней отразились сильные и слабые черты исследовательского метода Эркки Пеуранена, его понимание пушкинского историзма и жанрового новаторства. Наряду с верными наблюдениями и обобщениями, со стремлением углубиться в мысль Пушкина и постичь ее реальную сложность, в книге немало спорных и сомнительных оценок и выводов.

Верно, что в 30-е годы Пушкин подчеркивает роль личности в истории и одновременно выделяет самое личность из исторического бытия, что поэт осуществляет «новое идейно-тематическое единство, отчасти модифицирующее, отчасти заменяющее традиционное жанровое единство» (стр. 73), но никак нельзя согласиться с утверждением о формальной роли адресата в послании («К вельможе»).

Жанровые и стилистические сдвиги в пейзажной лирике 30-х годов Эркки Пеуранен ставит в зависимость от пушкинской философии природы. Он справедливо пишет, что природа у Пушкина «не противостоит всему остальному, не в ней поэт находит утешение от «потерянной первозданности», не в ней ищет он настоящей гармонии» (стр. 75). Человек у Пушкина, продолжает далее автор, подчинен законам природы, выступая ее частью и понимая саму природу как часть окружающей действительности. С этой точки зрения ученый сумел по-новому взглянуть на не раз подвергавшееся анализу стихотворение «Румяный критик мой…». В позиции критика он усмотрел «эстетизм», литературность, которые последовательно отвергаются поэтом. Пушкин, заключает Эркки Пеуранен, в пейзажной лирике «впервые приобщает «сырую» действительность к художественному единству идеологически новым, поэтически полноценным словом» (стр. 106). Осваивая новую действительность, Пушкин совершает переворот и в поэтической стилистике – он создает «абсолютное равноправие между разными по своему стилистическому происхождению словами» (стр. 91). Характеризуя отличие пушкинской любовной элегии от элегий предшествующих поэтов, Эркки Пеуранен пишет: «Если у прежних поэтов повод для написания элегии, например несчастная любовь, оставался за пределами стихотворения, а в нем участвовали только эмоции, им вызванные, то Пушкин вводит это конкретное лирическое событие в саму элегию» (стр. 109). Некоторая нечеткость выражения не мешает уловить верное направление мысли. В дальнейшем Эркки Пеуранен слишком настаивает на антиэлегичности пушкинской позиции, забывая, что интонационно-смысловая доминанта жанра (печаль, грусть) остается устойчивой и у Пушкина. Иногда Эркки Пеуранен видит своеобразие там, где его нет. Например, он полагает, что свежесть элегии «Прощание» состоит не в обращении к конкретному адресату, а к воспоминанию о былом любовном чувстве, в этом нет ничего специфичного для Пушкина. Или автор находит неожиданным, что в том же стихотворении «угасшим» оказывается не «она»… а поэт, «друг» (стр. 113). Между тем у Пушкина «угасли» оба: «ты для своего поэта Могильным сумраком одета, И для тебя твой друг угас». Гораздо продуктивнее наблюдение, согласно которому «любовная лирика входит в круг естественной эволюции наряду с исторической темой и темой природы» (стр. 113), но последовательному раскрытию этой мысли мешает, в общем-то, несвойственные Эркки Пеуранену небрежности в осмыслении текста. Так, он пишет, будто в «Заклинании» интересно использован Пушкиным риторический прием непрямого называния каких-то людей, погубивших его возлюбленную, и желания узнать «тайны гроба». Но ведь Пушкин, как явствует из текста, не только заставляет звучать элегические формулы «так, будто они имеют под собой фактическую и конкретную основу» (стр. 117), но и отказывается от традиционных элегических поводов, – он зовет возлюбленную не для того, чтобы укорять людей, изведать «тайны гроба» или поведать о мучениях ревности, а чтобы сказать о своей любви, верности и силой чувства вырвать из могилы в жизнь.

Вместе с тем отдельные неточности не колеблют важных и глубоких выводов, сделанных Эркки Пеураненом, в исследовании которого подкупает стремление высветить сложные процессы, происходившие в лирике Пушкина 30-х годов. Он замечает, например, что во всех темах пушкинской лирики совершаются сходные преобразования, но это не отменяет различий между ними, как и между теми доминирующими жанрами, в которых та или иная тема преимущественно предстает, в пушкинской любовной элегии «центр тяжести… переместился на психологическую индивидуализацию чувства, вытеснив традиционное настроение, элегическую грусть…» (стр. 117). В целом, утверждает автор, «любовная лирика преобразуется не только путем конкретизации и индивидуализации психологических переживаний и состояний, но и благодаря введению в нее новых тем и мотивов, таких, как вечная красота, бескорыстие, смерть и уход (расставание)» (стр. 124).

Теме творчества Эркки Пеуранен посвятил четвертую главу. Здесь он вводит читателя в круг, может быть, самых интимных переживаний Пушкина. Известно, что пушкинские раздумья о поэтическом труде и сложных отношениях между поэтом и окружением приняли в конце 20-х и в 30-е годы особенно острый смысл. В стихотворении «Поэт и толпа» ученый усмотрел сугубо романтическую мысль о враждебности и глупости «толпы», хотя, по его мнению, она «принадлежит лирике реалистического периода» (стр. 125). Он напоминает, что «диалогическая форма в лирике Пушкина всегда коварна», потому что «в ней нет строгого соответствия между репликами и теми, кто их формально произносит» (стр. 125). В результате делается вывод о том, что Пушкин полемически сталкивает литературные точки зрения на поэта и «толпу», а следовательно, за «ближайший смысл» заключительных слов, в которых склонны были видеть проповедь так называемого «чистого искусства», «полной ответственности не несет» (стр. 131).

Однако сам же Эркки Пеуранен устанавливает много общего между поэтической декларацией Пушкина и его высказываниями в письмах. Анализ Э. Пеуранена был бы более конкретным, если бы автор резче обозначил основной пафос стихотворения – неприятие вульгарного утилитаризма. В стихотворении «Поэт и толпа» Пушкин отражает мнение художника об искусстве и мнение «толпы» о том, каким должно быть это искусство. Коллизия стихотворения вызвана тем, что индивидуальная точка зрения поэта не совпадает и не может совпасть с утилитарной установкой «толпы», представляющей узкокорыстные и ограниченные интересы. Поэт, пока он остается на индивидуальной точке зрения, вправе рассматривать свое творчество как непосредственное выражение своей натуры. Другое дело, насколько эта натура богата и общественно активна. Нет надобности стесняться слов Пушкина о вдохновенье, звуках и молитвах – в них охвачен широкий масштаб деятельности поэта. «Толпе» же свойствен суженный кругозор. Индивидуальная позиция поэта в тех условиях не могла совместиться с позицией общества, но Пушкин нигде не говорит, что они вообще несовместимы, в контексте других стихотворений на ту же тему есть возможность предположить, что поэт как раз стремился практически слить индивидуальную точку зрения с общественной («Эхо», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»).

Тема творчества продолжена Эркки Пеураненом в обобщающих главах, посвященных устойчивым лирическим темам и мотивам (уход, безумие, смерть, а также покой и воля), переводам и новой лирической интонации, возникающей в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». Исходным моментом для рассуждений Эркки Пеуранена о существенном сдвиге в поэтике Пушкина служит трактовка кризиса в мировоззрении поэта, из которого он выходит, как пишет исследователь, в самом конце 30-х годов. Автор анализирует стихотворение «Из Пиндемонти» и полагает, что «критика европейской демократической государственности, отождествление ее с царским самодержавием было с точки зрения современности непростительной реакционностью…» (стр. 201). Правда, Эркки Пеуранен тут же пишет: «…Многое из его «реакционности» и примиренчества снимается, если учесть, что оно не направлено читателю-современнику». Однако мысль Пушкина устремлена за пределы обозримых в его время форм правления. Поэта не удовлетворяют ни самодержавие, ни буржуазная демократия. Явный прорыв в будущее общежитие, построенное на гуманных началах, вообще снимает проблему «реакционности», независимо от того, к какому читателю она обращена. В целом же Эркки Пеуранен подводит читателя к верной мысли: даже в пору создания «пессимистических» стихотворений в лирике Пушкина отчетливо ощутима историческая перспектива. Поэтому он с полным правом, уделив внимание стихотворениям «Мирская власть», «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» и другим, пишет: «Таким образом, человек, приобщаясь к вечной природе, побеждает как бы саму смерть. Этот мотив естественного как вечного, как неподвластного, как ценности, в поэзии последнего периода устойчив» (стр. 207). Эркки Пеуранен (вслед за С. Бонда) называет такие произведения кризисными, но видит в них и другое – открывающуюся перспективу какого-то вневременного разрешения, когда отметается все случайное, а единичная жизнь прикрепляется к ходу природы и истории. Это общее суждение об оптимизме Пушкина предваряет анализ «Памятника». Новую лирическую интонацию ученый связывает с гармонизацией частного и всеобщего, преходящего и вечного, которая находит воплощение прежде всего в адресе пушкинского стихотворения. Сравнивая пушкинский «Памятник» с державинским, Эркки Пеуранен видит главное различие в том, что державинский обращен к читателю-современнику, а пушкинский – к читателю-потомку. Однако различие это мнимое: любой памятник имеет двойной адрес – и современников, и потомков, ибо в нем закреплена память современников, переданная будущим поколениям. Более существенно отмеченное Эркки Пеураненом различие, состоящее в том, что пушкинская слава неотторжима от самой поэзии (см. стр. 219), но как раз это суждение не получило в книге развития. В результате выявить новую лирическую интонацию Эркки Пеуранену не удалось. Поставив «Памятник» в контекст стихотворений конца 30-х годов, он не сумел вскрыть смысловое и жанровое новаторство Пушкина, вот почему и предположение, будто «Памятник»»скорее всего открывает новый этап в пушкинском творчестве» и будто «из него мог начаться расцвет (?) лирики Пушкина» (стр. 223), прозвучало весьма неясно.

И все-таки Эркки Пеуранену многое удалось: он убедительно написал о завершенности пушкинского лирического творчества и о тех процессах, которые в нем происходили. Среди них особый интерес представляют концепция исторической личности, преобразование лирических жанров и снятие тематических ограничений, отказ от самоцельных пейзажных описаний.

В книге подняты значительные и до сих пор не решенные проблемы пушкинского лирического творчества. Научный уровень их анализа, его глубина и серьезность потребовали рассмотреть исследование Эркки Пеуранена без каких-либо скидок, что само по себе является свидетельством успешного творческого поиска. Создается впечатление, что финская русистика обрела в Эркки Пеуранене заметного и обещающего литературоведа-пушкиниста.

Из стихов Пушкина на JSTOR

Информация журнала

Русское обозрение — многопрофильный научный журнал, посвященный
истории, литературе, культуре, изобразительному искусству, кино, обществу и политике
народов бывшей Российской империи и бывшего Советского Союза. Каждый выпуск
содержит оригинальные исследовательские статьи авторитетных и начинающих ученых, а также
а также обзоры широкого круга новых публикаций.

«Русское обозрение», основанное в 1941 году, является летописью.
продолжающейся эволюции области русских / советских исследований на Севере
Америка.Его статьи демонстрируют меняющееся понимание России через
взлет и закат холодной войны и окончательный крах Советского Союза
Союз.

«Русское обозрение» — независимый журнал, не имеющий единого мнения.
с любой национальной, политической или профессиональной ассоциацией.

JSTOR предоставляет цифровой архив печатной версии The Russian
Рассмотрение. Электронная версия «Русского обозрения» —
доступно на http://www.interscience.wiley.com.
Авторизованные пользователи могут иметь доступ к полному тексту статей на этом сайте.

Информация для издателя

Wiley — глобальный поставщик контента и решений для рабочих процессов с поддержкой контента в областях научных, технических, медицинских и научных исследований; профессиональное развитие; и образование. Наши основные направления деятельности выпускают научные, технические, медицинские и научные журналы, справочники, книги, услуги баз данных и рекламу; профессиональные книги, продукты по подписке, услуги по сертификации и обучению и онлайн-приложения; образовательный контент и услуги, включая интегрированные онлайн-ресурсы для преподавания и обучения для студентов и аспирантов, а также для учащихся на протяжении всей жизни.Основанная в 1807 году компания John Wiley & Sons, Inc. уже более 200 лет является ценным источником информации и понимания, помогая людям во всем мире удовлетворять их потребности и реализовывать их чаяния. Wiley опубликовал работы более 450 лауреатов Нобелевской премии во всех категориях: литература, экономика, физиология и медицина, физика, химия и мир.

Wiley поддерживает партнерские отношения со многими ведущими мировыми обществами и ежегодно издает более 1500 рецензируемых журналов и более 1500 новых книг в печатном виде и в Интернете, а также базы данных, основные справочные материалы и лабораторные протоколы по предметам STMS.Благодаря расширению предложения открытого доступа Wiley стремится к максимально широкому распространению и доступу к публикуемому контенту и поддерживает все устойчивые модели доступа. Наша онлайн-платформа, Wiley Online Library (wileyonlinelibrary.com), является одной из самых обширных в мире междисциплинарных коллекций онлайн-ресурсов, охватывающих жизнь, здоровье, социальные и физические науки и гуманитарные науки.

Перейти к основному содержанию

Поиск

Поиск

• Где угодно

Быстрый поиск где угодно

Поиск Поиск

Расширенный поиск

• Войти | регистр

Пропустить основную навигацию Закрыть меню ящика Открыть меню ящика Домой

• Подписка / продление
  • Учреждения
  • Индивидуальные подписки
  • Индивидуальные продления
• Библиотекари
  • Тарифы, заказы и платежи
  • Завершено Пакет для Чикаго
  • Полный цикл и охват содержимого
  • Файлы KBART и RSS-каналы
  • Разрешения и перепечатки
  • Инициатива для развивающихся стран Чикаго
  • Даты отправки и заявки
  • Часто задаваемые вопросы библиотекарей
• Агенты
  • Тарифы, заказы, и платежи
  • Полный пакет Chicago
  • Полный охват и содержание
  • Даты отправки и претензии
  • Часто задаваемые вопросы об агенте
• Партнеры по издательству
  • О нас
  • Публикуйте вместе с нами
  • Недавно приобретенные журналы
  • Издательская номинация tners
• Новости прессы
  • Подпишитесь на уведомления eTOC
  • Пресс-релизы
  • СМИ

• Книги издательства Чикагского университета
• Распределительный центр в Чикаго
• Чикагский университет

• Условия использования
• Заявление об издательской этике
• Уведомление о конфиденциальности
• Доступность Chicago Journals
• Доступность университета

• Следуйте за нами на facebook
• Следуйте за нами в Twitter

• Свяжитесь с нами
• Медиа и рекламные запросы
• Открытый доступ в Чикаго

• Следуйте за нами на facebook
• Следуйте за нами в Twitter

Избранные лирические стихи Александра Пушкина

«Гениальный шедевр предстает перед нами
с былым блеском.«
— Александр Пушкин,« Художник »

Если бы вам пришлось сказать кому-то, что вы сожгли письмо, что бы вы сказали? Как бы вы объяснили простой акт сжигания бумаги? Возьмите бумагу, сожгите бумагу. Готово.
Итак, когда я нахожу кого-то, кто может взять обычную ситуацию, например, горящую бумагу, и превратить ее в такое вызывающее воспоминания стихотворение, которое заставляет меня чувствовать, что я сам сжигаю ее — я даже могу видеть пламя и чувствовать трагический конец письма — тогда я знаю, что нахожусь в присутствии гениального писателя.Не зря его часто называют отцом современной русской литературы.

Сгоревшее письмо

Прощай, письмо любви! прощай: это ее желание.
Как долго я медлил! Как долго отказывался, в ярости,
Я разрушить единственную радость мою! …
Довольно! Время пришло. Сжечь, сценарии любви божественной.
Я готов; ничто другое не может взывать к моей грустной душе …
Теперь жадное пламя целиком касается его формы …
Минута! … оно пылает и пылает — дым, свет,
С горькими причитаниями летит передо мной.
И вот штамп перстня потерял прежнюю форму —
Кипит — сургуч… О Провидение Небесное!
Вот и все! Листья письма скрученные, теперь черные;
На их светлом пепле их всем известный трек
Белеет… Мое сердце сжимается. О, дорогой пепел,
В моей печальной судьбе, мои бедные утешения,
Вечно лежать на груди, так полностью, полностью истерзанный…

Вы видели его пламя?

Поэзия Пушкина так же великолепна, как и его проза. Красивые изображения, необычный язык, проницательные мысли и осязаемые чувства, которыми вы захотите поделиться или облегчить.Мне нравилось читать его стихи, даже те, которые я находил слишком романтичными (обычно они заставляют мой мозг вздремнуть). Он и его мастерское владение языком могут творить чудеса.

Elegy

Погашенное веселье лет, погруженное в безумие,
Давит на меня, как похмелье беспокойное.
Но в душе, оставшаяся сосна
Становится через время еще крепче, как вино.
Мой путь печален. Предсказывает мне труд и горе —
Море будущего в гневе и гневе.

Но, друзья мои, я не хочу умирать;
Я хочу жить рассуждениями и испытаниями;
Я знаю, придет — мое удовлетворение
Среди неприятностей, горя и волнений:
Иногда я снова погружаюсь в гармонию,
Или промочу свою мысль слезами радости и боли.
А может быть, еще до моей ночи, в темноте
Люблю прощальную улыбку с ее былой яркостью.

Его маленькие шедевры в форме стихов дали мне такую ​​свободу в формировании собственных интерпретаций их.Мой скромный мозг читал каждое стихотворение и находил очень личное значение. Возможно, смысл, который мне нужно было найти (или единственный, который мне удалось найти; но я буду придерживаться версии «нужно», это звучит более поэтично).

Облако

Последнее из облаков, рассеянных бурей,
Одинокий, ты летишь в лазурном, самый красивый,
Одинокий, ты несешь печальную тень,
Просто одинок, ты грустный день, который рада.

…

Хватит, теперь исчезни! Ваше время не бесконечно —
Земля освежилась и прочь ушла буря;
И вот ветер, ласкающий листья деревьев,
С удовольствием гонит тебя небесное блаженство.

***

Не спрашивайте меня, почему

Не спрашивайте меня, почему, один в мрачных мыслях,
Во времена веселья я часто полон раздоров,
И почему мой усталый взгляд так обезумев,
И почему я не наслаждаюсь мечтой жизни;

Не спрашивай меня, почему исчезло мое счастье,
Почему я не люблю ту любовь, которая мне тогда нравилась,
Я больше не могу называть кого-то своим любимым —
Кто когда-то чувствовал любовь, больше никогда не полюбит;

Кто однажды испытал блаженство, больше не почувствует его сущности,
Мгновение счастья — это все, что мы получаем:
От юности, благополучия и радостной шутки,
Все, что осталось, — это апатия и горе…

Не все то , что темно. Его тонкий юмор и остроумие до сих пор присутствуют в его стихах. Я выбрал этот в качестве справедливого примера:

The Curious

«Ну, а что нового?» — «Больше ничего не клянусь» —
«Эй, не обманывай меня; наверняка кое-что знаете.
Жалко, что от лучшего друга твоего,
Ты прячешь вещи, как от заклятого врага.
Или вы сердитесь: тогда почему, мой милый?
Просто скажи слово; не играй упорной роли… »-
« Ой, уходи, я знаю только, что
Ты дурак и в целом это не ново.

Ищете пикантных сплетен, Пуш? Что ж, у меня для вас новости. Одно стихотворение, которое вы написали, я прочитал как пять.

Любопытно

–Что нового? «Я говорю вам, вообще ничего».
— Не шутите со мной: вы это скрываете, я знаю.
Ой, тебе не стыдно? ты думаешь, что умен
Чтобы скрыть новости от меня, как от врага?
Ой, скажи мне, брат, почему? Сообщите мне, я настаиваю!
Не будь таким упрямым, дай мне хоть какую-то подсказку …
«Ой, оставь меня в покое, единственное, что я знаю, это …
Что ты дурак, но в этом нет ничего нового.

Если бы я только мог говорить по-русски …

В любом случае, я чувствую себя чрезвычайно гордым родителем, который хочет снова и снова говорить об исключительном сыне. Даже если вы говорите о том, как джентльмену есть кекс (который на самом деле существует), они найдут способ поднять «тему сына». Вот как я сейчас отношусь к Пушкину. Я хотел бы поделиться другими его стихами, потому что я не могу найти правильных слов, чтобы выразить, насколько они прекрасны. Конечно, я мог бы сказать «эти стихи прекрасны, вы должны их прочитать», но этого вряд ли достаточно.

Замечательная чувствительность этого автора в сочетании с его выдающимся стилем письма и богатым словарным запасом сделали мне неделю. Такая красота есть во всем, кроме обычного.

4 марта, 14
* Также в моем блоге.
Примечание: я читал другое издание (подробнее в комментариях ниже.)

«Лирический интеллект Пушкина» — Эндрю Кан

Александр Пушкин (1799-1837) — величайший поэт России, «отец-основатель» современной русской литературы и крупный деятель мировой литературы.Его поэзия и проза изменили ход русской культуры, а его произведения вдохновили на создание опер Мусоргского и Чайковского (а также «Амадея» Питера Шаффера). Непрерывно экспериментируя, он является автором величайшего сборника лирических стихов на этом языке; замечательный романист в стихах, пионер русской прозы; новатор в психологической и исторической драматургии; и серьезный историк-любитель. Как и Байрон, чьи произведения и личность были для него источником вдохновения, у Пушкина была сенсационная жизнь, составляющая романтические легенды.В его сочинениях рассматриваются все самые важные темы, к которым может обратиться великая литература — природа личности, любовь и предательство, независимость и творчество, природа, смысл жизни, смерть и загробная жизнь — в элегантном стиле и сугубо личном голосе.

Лирический интеллект относится к способности Пушкина преобразовывать философские и эстетические идеи в поэзию. Утверждая, что поэзия Пушкина часто неправильно понималась как прозрачно простая, в этом первом крупном исследовании этого значительного объема работ прослеживается взаимосвязь между его творчеством и влиянием английской и европейской литературы и культурных движений на его понимание творческого процесса и целей творчества. Изобразительное искусство.Эндрю Кан подходит к поэтическим текстам Пушкина через историю идей и утверждает, что в его поэзии значимые столкновения не связаны со стилистической новизной и жанром, как это часто предполагалось. Вместо этого показано, что стихотворения формулируют ряд позиций по ключевым темам того периода, включая значение оригинальности, воображение, статус поэта, роль коммерческого успеха, определение гения, представление природы, определение героя и бессмертие души.

Опираясь на обширные знания библиотеки Пушкина и его интеллектуального контекста, Пушкин Lyric Intelligence рассматривает, как теории вдохновения повлияли на размышления Пушкина о классицизме и романтизме в 1820-х и 1830-х годах. История раскрытия воображения как жизненной поэтической силы и концепции Пушкина — постоянная тема всей книги. Это движение к более полному пониманию и применению воображения как ключевой поэтической силы, которая руководила переходами Пушкина через различные фазы его творческого развития.В книге рассматривается пересечение Пушкиным знания важных идей и художественных направлений со стихами о творческом воображении, психологии, сексе и теле, героизме и этической жизни и смерти.

АЛЕКСАНДР ПУШКИН

АЛЕКСАНДР ПУШКИН:

ЯРКИЙ ГЕНИЙ ПОЭЗИИ

1799 год. Сделана запись в книге рождений, браков и смертей церкви Двенадцатого дня в Москве.В нем говорилось: «27 мая Сергей Пушкин, регистратор училища, жилец Ивана Скворцова …. настоящим регистрирует рождение его сына Александра. Крестился в восьмой день июня …»

Сам того не зная, эта запись провозгласила миру появление под солнцем человека, которому суждено стать выдающимся литератором, основоположником новой русской литературы, создателем русского литературного языка.

Отец Александра Пушкина принадлежал к старинной аристократической династии, когда-то процветавшей, но постепенно пришедшей в упадок.Он был достаточно образован для своего времени и писал стихи. Его дом посещали известные писатели. Часто происходили живые творческие дискуссии, к которым маленький Саша внимательно прислушивался. Его дядя был популярным поэтом, который помог своему племяннику развить интерес к литературе.

Его мать была внучкой Ганнибала, абиссинца, которого Петр I привез из Турции. Сын эфиопского принца, Ганнибал был маленьким мальчиком, когда попал в плен, и в конечном итоге стал другом и последователем русского царя, а также известным военным инженером (Пушкин позже изобразил его в своем романе Эфиопский Петр Великий ).

Пушкины доверили образование своих детей французским частным репетиторам обоего пола. Однако наибольшее влияние на Александра оказала его няня Арина — обычная русская деревенская женщина, которая открыла перед нетерпеливыми глазами мальчика чудесный мир русских народных сказок и пробудила в нем любовь к народной поэзии.

Начиная с 7 лет, Пушкин обычно проводил лето в Захарово, подмосковном селе, где у его бабушки было поместье.Там он использовал любую возможность, которой было много, чтобы поближе познакомиться с простыми людьми, познакомиться с их повседневной жизнью и научиться понимать народные песни и народный язык.

Чрезвычайно богатой творческой жизни Пушкина предшествовал период «накопления, накопления впечатлений и знаний. В 8 лет он умел читать и писать, предавался написанию небольших комедий и эпиграмм о своих учителях.

В 1811 г. открылся лицей в Царском Селе, недалеко от Санкт-Петербурга.Петербург. Это был частный колледж для молодых сыновей привилегированной знати, специализирующийся на воспитании литературных вкусов и наклонностей.

8 января 1815 года молодой Пушкин прочитал на экзаменах свои стихи под общим названием «Воспоминания в Царском Селе», посвященные этому случаю. Он написал их под свежими впечатлениями от Отечественной войны с Наполеоном (1812 г.), когда победившие русские войска очистили страну от захватчиков и развернули свои знамена на улицах и площадях покоренного Парижа, в то время как Москва еще дымилась. руины.

Воспоминания о любви к Родине, живом интересе к ее прошлому и связи этого прошлого с настоящим. Через некоторое время после окончания лицея Пушкин погрузился в глубокие размышления о судьбе своей страны. Он понимал, что настоящая жизнь его многомиллионного населения — не в шумных празднованиях победы над Наполеоном или королевских банкетах. Более того, он слышал стоны своих людей в оковах и видел их горячее желание освободиться.Именно тогда Свобода стала музой поэта. Он написал оду Свободы, призывая «падших рабов» восстать против «тиранов этого мира», и ряд других подстрекающих свободолюбивых стихов.

Его сочинения копировались и распространились по всей стране, что вызвало серьезную озабоченность правительства, тем более что его стихи взволновали и вдохновили всех, кто не согласен с самодержавным режимом.

Царь Александр I решил сослать Пушкина в Сибирь или в Соловецкий монастырь.Влиятельные друзья поэта Карамзин и Жуковский потянули за ниточки, чтобы российский правитель сменил место ссылки на Украину. Поэта отправили в Екатеринослав (ныне Днепропетровск) под предлогом перевода на другое место работы.

Это была первая, но, увы, не последняя ссылка Пушкина.

Человек гуманистического мышления и глубокого патриотизма, Пушкин не мог примириться с рабством и произволом.Жить в России было душно.

14 декабря 1825 года наиболее передовая и образованная часть русской аристократии публично протестовала против самодержавного деспотизма и крепостничества. Это событие вошло в историю как восстание декабристов.

Пушкин принадлежал к тем же аристократическим кругам, которые дали России декабристам первых русских революционеров. Он был не просто свидетелем того социального развития. Он был их участником, он прославлял их в своих стихах, он был могущественным моральным вдохновителем подвига декабристов.

Его политическая лирика оказала огромное влияние на освободительное движение в России. Поэтому царское правительство ненавидело и преследовало поэта.

Пушкин пережил много ссылок, суровой цензуры, клеветы, унижений, шантажа, доносов и оскорбительного «назначения» кавалером в спальню императора. Но ничто не могло сломить волю поэта. Это был голос народа. Как поэт и гражданин, Пушкин всю жизнь был верен свободолюбивым идеалам своей юности.

Появление Пушкина в литературе прошлого века можно сравнить с появлением солнца, рассеивающего тяжелые дождевые тучи и придающего праздничной яркости серому дню.

Он был автором первого реалистического романа о манерах в стихах «Евгений Онегин» и первого исторического народного романа, также в стихах, «Борис Годунов». Его тексты поразительно поэтичны, а их непревзойденное изящество отражает все великолепие русского языка.Его стихи, его «Маленькие трагедии» представляют собой целую галерею образов, созданных с безошибочной гениальностью.

По мере смены поколений, люди все яснее понимают суть творчества Пушкина — гуманизм, гражданское вдохновение, всеобъемлющее восприятие жизни, исключительное эстетическое совершенство лирики и других стихотворений, его чудесные драмы и кристально чистую продуманную прозу.

Пушкин был первым, кто затронул многие далеко идущие проблемы русской литературы XIX века, такие как люди как движущая сила истории, взаимоотношения между человеком и обществом, а также между человеком и государством.В «Маленьких трагедиях» и своей лирике Пушкин применил основные аспекты человеческого бытия — любовь, творчество и смерть.

Больше всего поэт хотел увековечить в своих произведениях историю русского народа, его движений и его отношения к общему развитию человечества. Особенно его интересовали судьбы народов Европы, судьбы борцов за свободу Испании и Греции, итальянских карбонариев и их французских последователей.

«Восстань, о Греция, вставай!

Не зря Ву напрягал твои силы,

Разумом потрясли битвы

Олимп, Пинд и Фермопилы «.

Ему было ясно, что только борьба может принести людям победу. К его страстному интересу к революционным событиям в Европе добавились и другие, сугубо русские настроения. Сочувствие всем народам, борющимся против тирании, насилия и угнетения человеческой личности.

В публицистических статьях, написанных в последние годы жизни, Пушкин вынес смертный приговор бесчеловечному эксплуататорскому британскому капитализму. С таким же возмущением поэт отзывался об истреблении древних индейских племен и о рабстве в Америке.

«Изумленные, люди увидели демократию во всем ее отталкивающем цинизме, жестоких предрассудках и невыносимой тирании. Все благородное и бескорыстное, все возвышающее человеческий дух подавляется непримиримым эгоизмом и жаждой комфорта»…. черное рабство среди грамотности и свободы …. жадность и зависть со стороны избирателей; смирение и подобострастие землевладельцев; талант, вынужденный добровольно подвергнуться остракизму из уважения к равенству; богатый человек, одетый в лохмотья, чтобы не обидеть на улице надменных бедняков, которых он втайне презирает — такова картина американских штатов ».

Мир мелкой торговли, эгоизма, стремления к личной власти и непрерывной охоты за состояниями — мир новых, буржуазных отношений, который начал заявлять о себе на Западе с таким цинизмом еще во времена Пушкина, которому в произведениях поэта противопоставлялись: своим собственным миром, миром величайших гуманистов, человеком, столь полным жизненных сил, который питал свою веру в лучшее будущее своим собственным глубоким патриотизмом, своими тесными связями со своим народом.В тот период реакционной тьмы, нависшей над Европой, поэт воспел вечно яркое солнце свободы, бессмертное солнце человеческой мудрости. Пушкин твердо верил в торжество сил этого солнца над тьмой.

«Долой тьму, да здравствует солнце!»

Пушкину, душевному и талантливому, было трудно существовать в окружающем мире. Тем не менее, он сохранил большую жизнерадостность и проявил огромное моральное мужество.Он стремился выяснить истоки и понять причины трагического положения наций, в первую очередь, своего народа. Поэт был вполне реалистичен, когда писал в «Деревне», как

«Дикие дворяне, лишенные сердца, лишенные закона,

Использовал силу и кнуты, чтобы сделать свои собственные

Плоды труда земледельца, его собственность,

его время …

Здесь человек обречен страдать в своем иге

до самой смерти.. ».

Таким поэт видел действительность в юности. Позже он с еще большей ясностью понял, почему простой народ «молчит» (Борис Годунов), а его лидеры меняются, почему этот народ никогда не участвует в кровавых переворотах, которые не приносят ему ничего, кроме иной формы угнетения. . Он понимал, насколько правильно были люди, сплотившись вокруг Пугачева, чтобы вести вооруженную борьбу против своих угнетателей («Капитанская дочка»).

Осознание всего этого позволило Плюшкину написать такие строки, что мог написать только великий поэт, верящий в силу и искренность своих взаимоотношений со своим народом:

«Я себе памятник построил

Это невозможно построить руками.

Родня не пропустит к нему пути

Зарасти сорняками,

Литературный гений Пушкина гармонично сочетался с блеском его ума и красотой его духа. Ему присущи та глубокая универсальность и та быстрая реакция на все, что касалось человечества в разные исторические эпохи, присущие только самым выдающимся и незаурядным личностям.

Как поэт, он мог и достиг таких вершин не только благодаря своему врожденному дарованию, но и потому, что оказался одним из самых образованных людей своего времени.Прекрасно разбирался в художественной литературе всех стран, народов и эпох. Он был осведомлен в разных областях науки, а круг его интеллектуальных интересов был поистине безграничен. Его частная библиотека хвасталась произведениями различных авторов со всего мира, в том числе работами по истории, лингвистике, фольклору, естествознанию, политической экономии и философии. Он знал несколько иностранных языков и интересовался ивритом, арабским и турецким языками. Специалисты-филологи были ошеломлены его знаниями в области лингвистики, а известные историки высоко отзывались об исследованиях Пушкина в этой науке.

Гуманизм Пушкина, реалистичность и народность его произведений и присущий ему широкий диапазон интернациональной интерпретации открыли широкие горизонты перед русской литературой и сделали ее известной во всем мире.

Вот характерный пример. За время южной ссылки поэт преодолел более ста миль украинской земли. Он вдыхал ароматный украинский воздух и чарующе слушал песни украинских менестрелей-кобзаров и лирников.

Пушкин был хорошо знаком с украинскими народными песнями и историей. В лицее он написал стихотворение «Казак», имитацию украинской народной песни, которую, должно быть, слышал от своих украинских друзей. В его частной библиотеке было несколько сборников украинских народных песен.

Делал заметки (незаконченные) по истории Украины. Можно предположить, что эти записи были сделаны при подготовке его проекта «Истории народов Руси».

Пушкин умер в возрасте 38 лет, в расцвете сил, за ним буквально выследил царь. Он ушел из жизни, не реализовав стольких своих творческих планов, готовый обогатить русскую и мировую культуру столькими новыми свершениями!

Он видел и чувствовал, как его мучители приближаются к нему, но даже когда дело дошло до финальной битвы, он держался удивительно благородно и смело. «Я принадлежу своей стране, и я хочу, чтобы мое имя оставалось безупречным, где бы оно ни было известно», — сказал он своим друзьям, когда они пытались отговорить его от роковой дуэли, в которой участвовала его честь.

Царизму так и не удалось поработить несогласного и гордого поэта; также он не мог справиться с постоянно растущим влиянием его творений на сердца и умы миллионов. Его литературное наследие стало еще одним неиссякаемым источником развития и пополнения литератур многих народов, в том числе, конечно же, украинской. Пушкин был любимым поэтом Тараса Шевехенко, знавшего все его произведения, многие наизусть. Его прозу, драмы и стихи так или иначе использовали такие известные украинские авторы, как Марко Вовчок, Панас Мими, Михайло Старицкий, Павел Грабовский, Леся Украинка и др.

В начале своей литературной карьеры Иван Франко перевел на украинский язык «Ворона летит к ворону» и балладу «Русалка». На склоне лет выдающийся украинский поэт завещал своим читателям переводы всех драматических произведений Пушкина — от Бориса Годунова и Маленьких трагедий до Русалки. Кроме того, он написал критико-биографический обзор гениального русского поэта, в текст которого включил свои версии некоторых стихов Пушкина.

После Октябрьской революции украинские переводы Пушкина неоднократно публиковались и переиздавались как отдельные сборники и избранные произведения. Переводы Максима Рыльского стали значительным событием в культурной жизни Украины. Рыльский написал в своей автобиографии, что в молодости он глубоко и навсегда влюбился в Шевченко, Пушкина и Мицкейкица и что эти поэты были его самыми почитаемыми учителями. В статье «Вечная любовь России» известный украинский поэт писал, что Пушкин, этот великий гуманист, «человек в самом высоком смысле этого слова», что он жив и сегодня, что он близок и дорог всем народам, всем народам. все творческие личности.По мнению Рыльского, присущие Пушкину человечность, жизненная уверенность и вера в силу мудрости и в более счастливое будущее людей особенно близки и нужны нынешнему поколению, как интернационализм Пушкина и его Муза. который обращается ко всем народам.

Другой известный украинский поэт, Павел Тычина, также считал поэтические произведения Пушкина образцом высочайшего качества. Для него мысли Пушкина «выросли и расцвели, как фруктовый сад», а его поэзия была «гигантским фонтаном счастья», чьи струи «звенят от счастья», подпитывая землю своей животворной водой.Тычина посвящал Пушкину стихи и переводил его произведения — в первую очередь те, которые он считал особенно богатыми мелодичными вариациями и тонкими фонетическими приемами (например, «Черти», «Оползень», «Зимний вечер» и т. Д.).

Пушкина также переводили другие выдающиеся украинские литераторы, в том числе Николай Бажан, Владимир Сосюра, Андрей Ниалышко, Олесь Гончар, Наталья Забила и. многие другие, кто почувствовал влияние великого русского поэта в своих оригинальных произведениях.

Пушкин позаимствовал все самое лучшее из сокровищницы народного духа и вернул этот долг всему человечеству под огромные проценты.

В наши дни одна из самых заветных мечтаний человечества — которая во времена Пушкина была чистой воды фантазией, но в которую горячо верил поэт — о братстве и единстве духа всего человеческого рода претворяется в жизнь.

«Тогда народы, их раздоры забыты,

В одну большую семью сольются.«

В самом деле, эти линии очень близки для всех наций, борющихся с растущей решимостью вывести планету Земля на орбиту Мира, Труда и Братства.

НИНА КРУТИКОВА, литературовед, член-корреспондент АН, Укр.

русской литературы | Британника

Русская литература , совокупность письменных произведений, созданных на русском языке, начиная с христианизации Киевской Руси в конце X века.

Британская викторина

Еще одна викторина по русской литературе

Кто написал «Мертвые души»? Какой персонаж является главным героем в «Преступлении и наказании»? Проверьте свои знания о русской литературе с помощью этой викторины.

Необычная форма истории русской литературы вызвала множество споров.Три крупных и внезапных разрыва делят его на четыре периода — допетровский (или древнерусский), имперский, послереволюционный и постсоветский. Реформы Петра I (годы правления 1682–1725), стремительно вестернизировавшего страну, привели к настолько резкому разрыву с прошлым, что в XIX веке было принято утверждать, что русская литература возникла всего за столетие до этого. Самый влиятельный критик XIX века, Виссарион Белинский, даже предложил точный год (1739), когда началась русская литература, тем самым отрицая статус литературы для всех допетровских произведений.Русская революция 1917 года и большевистский переворот позже в том же году создали еще один серьезный раскол, в конечном итоге превратив «официальную» русскую литературу в политическую пропаганду коммунистического государства. Наконец, приход к власти Михаила Горбачева в 1985 году и распад СССР в 1991 году ознаменовали еще один драматический прорыв. Что важно в этой модели, так это то, что перерывы были скорее внезапными, чем постепенными, и что они были продуктом политических сил, внешних по отношению к самой истории литературы.

Самым знаменитым периодом русской литературы был XIX век, который за удивительно короткий срок создал некоторые из бесспорных шедевров мировой литературы. Часто отмечается, что подавляющее большинство русских произведений мирового значения создано при жизни одного человека — Льва Толстого (1828–1910). Действительно, многие из них были написаны в течение двух десятилетий, 1860-х и 1870-х годов, периода, который, возможно, никогда не был превзойден ни одной культурой благодаря явному сосредоточенному литературному блеску.

Русская литература, особенно имперского и послереволюционного периодов, имеет в качестве определяющих характеристик глубокий интерес к философским проблемам, постоянное самосознание своего отношения к культурам Запада и сильную тенденцию к формальным нововведениям и нарушение принятых общих норм. Сочетание формального радикализма и увлечения абстрактными философскими проблемами создает узнаваемую ауру русской классики.

Получите подписку Britannica Premium и получите доступ к эксклюзивному контенту.Подпишитесь сейчас

Древнерусская литература (10–17 вв.)

Традиционный термин «древнерусская литература» анахроничен по нескольким причинам. Авторы произведений, написанных в это время, очевидно, не считали себя «старыми русскими» или предшественниками Толстого. Более того, термин, который представляет точку зрения современных ученых, стремящихся проследить происхождение более поздних русских работ, затемняет тот факт, что восточнославянские народы (земель, которые тогда назывались Русью) являются предками украинцев и белорусов, а также современный русский народ.Произведения древнейшего (киевского) периода также привели к появлению современной украинской и белорусской литературы. В-третьих, литературным языком, установленным в Киевской Руси, был церковнославянский язык, который, несмотря на постепенное увеличение количества местных восточнославянских вариантов, связал культуру с более широким сообществом, известным как Slavia orthodoxa , то есть с восточно-православными южными славянами из Балканы. В отличие от настоящего, это более крупное сообщество преобладало над «нацией» в современном понимании этого термина. В-четвертых, некоторые задаются вопросом, можно ли эти тексты должным образом называть литературными, если под этим термином подразумеваются произведения, предназначенные для выполнения преимущественно эстетической функции, поскольку эти сочинения обычно писались для церковных или утилитарных целей.

Проект

MUSE — Комментарий к лирической поэзии Пушкина: 1826–1836 гг. Майкла Вахтеля (рецензия)

Хотя термин «комментарий» в названии этой книги уместен, но не в полной мере отражает его сущность. новаторский и разносторонний характер содержания книги. Фактически, Вахтель разработал новый гибкий жанр, достаточно емкий и надежный, чтобы предложить что-то ценное для каждого читателя Пушкина: от объяснений чисто лингвистических сложностей, бросающих вызов новичку, до обзоров преобладающих течений по мнению ученых и из сборников литературы. малоизвестные текстовые источники, его собственные оригинальные критические прозрения (он довольно скромен в этом, но на самом деле его точное внимание к стихотворным формам Пушкина, в частности, часто оказывается показательным, как и его краткие критические суждения).Комментарий Вахтеля извлекает пользу как из его обширного знания вторичной литературы о Пушкине и его эпохе, так и из его способности кратко собрать плотные детали; это повсюду изменено его размеренным тоном и острым умом.

Книга построена в хронологическом порядке, с записями о каждом лирическом произведении, написанном Пушкиным в течение рассматриваемого десятилетия; каждая запись начинается с обзора, который может содержать соответствующий биографический или композиционный контекст, резюме критических дебатов или цитаты из известных научных подходов, обсуждения метрических и рифмующих шаблонов, упоминания других произведений в творчестве Пушкина, к которым рассматриваемое стихотворение имеет некоторые важные связь, экспликация интертекстуальной игры произведения с его литературными источниками на разных языках, эволюция собственной поэтики Пушкина и т. д.Эти вступительные замечания к каждому стихотворению сопровождаются целенаправленными комментариями к конкретным словам и строкам, и здесь также раскрывается широкий круг тем, включая лексические и грамматические архаизмы и двусмысленности, неясные культурные мелочи (включая некоторые любопытные кулинарные; например, напиток жж — nka [стр. 16] и «синяя рыба» [стр. 30]), интертекстуальные отголоски, риторические приемы (зевгма или полисиндетон, кто угодно?), неуловимые каламбуры и многое, многое другое.

Богатство обсуждения «Анчара» (стр.107–13) является прекрасным примером диапазона и универсальности подхода Wachtel. Он начинается с источников стихотворения: в английской поэзии, хорошо и малоизвестной (Кольридж, Блейк, Байрон, Эразм Дарвин), и в научных мистификациях шекспировского ученого XVIII века, изображающего голландского хирурга, не говоря уже о лингвистическом использовании слова Ломоносов. Запись «Анчар» также включает наводящее на размышления обсуждение, среди прочего, следующих тем: звуковое и биографическое происхождение существительного anchar ; роль библейских намеков как в повествовании стихотворения, так и в его языке; ассоциация архаичного potek («пошел») с образами текущих жидкостей в другом месте стихотворения; и подрывная рифма анчар / царь до цензуры потребовала заменить царь на князь .Вахтель также одним ловким предложением вводит изящное сопоставление басни, содержащейся в этом стихотворении, с «Потерянным раем » Мильтона , утверждая, что «в редакции Пушкина именно послушание (а не неповиновение, как для Мильтона) ведет к гибели» ( стр.112).

Несмотря на внешнее впечатление, может сложиться впечатление, что эта книга — «всего лишь» разрозненный сборник отдельных, разрозненных кусочков информации (сколь бы полезной) ни был, на самом деле целое даже более важно, чем сумма его частей.Как утверждает сам Вахтель во введении к книге: «Комментарий — это не интерпретация, а, скорее, структура, которая делает возможной осознанную интерпретацию. Это не просто литературный, но касается всего текста, который может потребовать разъяснения для читателей более поздней эпохи »(стр. Xvii). Это «все» впечатляюще, волнующе обширно в этом томе, и это правильно, но более того: оно глубоко принципиально. Как указывает Вахтель, клишевая претензия на «простоту и прозрачность» стихов Пушкина в корне вводит в заблуждение, поскольку «поэзия Пушкина изобилует отсылками к другим поэтам и стихам .